Собрание сочинений Т.4 "Работа актера над ролью"

   Когда я шел по улице из дома в театр, мне казалось, что на меня больше, чем когда-нибудь, смотрели прохожие, и я был уверен, что это происходило потому, что им известно все, что они жалеют меня, а может быть, и смеются надо мной. Я торопился и шел с опущенной головой. При этом мне вспомнился рассказ одной увядшей красавицы: “Прежде, в молодости, бывало, — говорила она, — наденешь новую шляпу, идешь по улице, все оглядываются, чувствуешь себя молодой, бодрой, и несешь высоко голову, и летишь, точно тебя подхлестывает сзади. А недавно надела я новую шляпу, иду, а все оглядывают. Уж не расстегнулось ли у меня что-нибудь сзади, уж не прилепил ли мне бумажку какой-нибудь уличный шалун! Я пустилась бежать со всех ног, точно кто меня сзади подхлестывал. Но только на этот раз не с поднятой, а с опущенной головой”.

   Так и я торопился в театр с опущенной головой, избегая взглядов прохожих.

   Когда я вошел в театр и здоровался с товарищами, мне опять показалось, что на меня по-вчерашнему косятся, что меня жалеют и избегают. Я подошел к одному, к другому, чтобы проверить свои подозрения.

   К сожалению, они подтвердились. Один из товарищей спросил меня даже:

   — Как твое здоровье сегодня?

   Я так растерялся от этого вопроса, что ответил:

   — Благодарю, лучше.

   Этим ответом я подтвердил его предположение.

   Но вот кто-то из артистов приветливо поздоровался со мной. Я рванулся к нему, схватил его руку и долго тряс ее в знак благодарности за лестное внимание ко мне, всеми отверженному.

   Я поздоровался с Чувствовым. Мне хотелось узнать, как он относится ко мне после вчерашнего. Но он не обратил на меня внимания, так как был занят разговором с учеником Юнцовым, недавно принятым в школу при театре.

   — Почему же не раздают ролей?— беспокоился Юнцов.

   — Раздай, так никого и не будет на беседах, — спокойно объяснял Чувствов, сося поднесенный ему леденец.

   — Почему?— интересовался новичок.

   — А потому, что наш брат, актер, так создан. — Как же?

   — Да так же, по-актерски. Давай им роль — тогда и весь спектакль интересен и нужен; нет роли — будет гулять по Кузнецкому. Вот проследите: теперь — толпа народа, а как раздадут роли, только и останутся одни исполнители да небольшая группа не занятых в пьесе актеров, которые побездарнее.

   — Почему же только бездарные?

   — Только они и приносят жертвы искусству.

   — А таланты?

   — Таланты привыкли, чтоб им самим приносили жертвы.

   — Когда же начнут раздавать роли?— беспокоится новичок.

   — Вот когда обговорят общими усилиями пьесу, заставят всех прослушать то, что потом пришлось бы объяснять каждому в одиночку, введут в общих чертах, так сказать, в курс намеченных работ.

   — Тогда и распределят роли? — допытывается новичок.

   — Нет, роли-то у них давно распределены, они только не говорят.

   — И маленькие роли тоже распределены?— продолжает допытываться нетерпеливый Юнцов.

   — И маленькие.

   — И статисты?

   — И статисты.

   — Ах! — почти по-детски от нетерпения вздохнул ученик.

   — Что вы?

   — Очень уж долго.

   — Что долго-то?

   — Пока все беседы пройдут, — признался Юнцов.

   — А вы ходите, слушайте и старайтесь помочь общей работе, сказать что-нибудь дельное, — советовал ему кто-то из старших. — Режиссура очень прислушивается к этому.

   — Да ведь все равно у них уж расписаны все роли.

   — Это ничего не значит. Нередко в последний момент меняют даже главных исполнителей.

   — Да ну?!— настораживается Юнцов.

   — Бывали случаи, когда на беседах совершенно неожиданно наиболее интересно истолковывал роль такой артист, о котором и не думали. Тогда планы режиссера менялись, и ему передавали главную роль.

   — Вот как это делается?! — изумился Юнцов. — Так я пойду. Прощайте, спасибо.

   И он побежал в фойе, куда уже собирали звонком артистов.

   От Чувствова я узнал, что [Творцова] не ждали на репетицию, так как он все еще председательствовал на съезде, и что он приедет в театр не ранее четырех часов, то есть по окончании беседы. Я пошел в контору и написал там записку, в которой просил [Творцова] уделить мне непременно в этот же день полчаса времени по экстренному и чрезвычайно важному для меня делу.

   Передав записку инспектору театра, я просил, чтобы ее вручили тотчас же по приезде [Творцова], так как дело мое к нему очень, очень важное.

   Потом я пошел на беседу и скромно сел в тени, подальше от всех. Я ведь был уже почти посторонний театру. Народу было много, хотя значительно меньше, чем в прошлый раз. Мне бросилось в глаза то обстоятельство, что премьеры сидели не за большим столом, а в задних рядах, тогда как спереди, ближе к председательскому месту, то есть к Ремеслову, расположились сотрудники, ученики и вторые актеры.

   — Плохой знак для Ремеслова! — подумал я.

   После вчерашней беседы и после дебатов накануне в уборной Рассудова Ремеслов держался несравненно скромнее.

   “Первый запал сбили”,— решил я.

   В своем вступлении в начале беседы Ремеслов с горечью признался в том, что его программа энергичной работы не встретила сочувствия, и потому он уступает желанию большинства, но снимает с себя ответственность за продуктивность предстоящей беседы.

   Опять начались вчерашние ненужные разговоры, речи, доклады. Становилось нестерпимо скучно. Актеры поодиночке стали выходить из комнаты. Ремеслов торжествовал и нарочно не останавливал ораторов, когда они уклонялись в сторону от темы.

   Но вот поспешно вошел Чувствов, а вскоре за ним на цыпочках, с утрированной, по-актерски сыгранной осторожностью вошел старый режиссер Бывалов и уселся поодаль, предварительно спросив разрешения присутствовать на беседе у “коллеги”, то есть у Ремеслова, и это было сделано не без театральной рисовки. Мы любили толстую небольшую фигуру Бывалова, с жирным лицом, большой лысиной и слащавой улыбкой из-под коротких стриженых усов.

   Пропустив двух-трех скучных ораторов, старик Бывалов попросил слова.

   Артисты насторожились, готовясь внимательно слушать.

   — Боже мой, боже мой! — заговорил Бывалов слащавым, немного театральным деланным тоном.

   Сколько воспоминаний связано с “Горе от ума”! Мерещатся гимназические парты, учитель в грязном фраке с золотыми пуговицами, черная грифельная доска, захватанные гимназические книги с детскими нелепыми рисунками, точно иероглифами, на полях.

   Вспоминаются утренние спектакли на праздниках в нашем дорогом седом Малом театре.

   Люблю, люблю тебя, наивная прекрасная старина! Люблю тебя, моя Лиза, плутовочка с голубыми глазенками, в туфляшках на высоких каблуках! Милая француженка, субреточка, вострушка-щебетушка! Люблю и тебя, мой неугомонный скиталец Чацкий, оперный красавец с завитыми волосами, милы” театральный фат и Чайльд-Гарольд во фраке и бальных ботинках, прямо из дорожной кареты! Милая наивность! Люблю твое коленопреклонение Рауля де Нанси из “Гугенотов” перед Валентиной, графиней де Невер, с высоким до диезом 28!

   Лица актеров вытягивались и принимали понемногу все более и более удивленное выражение.

   — Что это, шутка?! Ирония?! Ораторский прием?! Доказательство от противного?! — говорили они друг другу.

   А старый режиссер тем временем предавался апологии отживших традиций и казался серьезным и искренним.

   — Милые, милые дети мои, Саша Чацкий и Соня Фамусова, — пел он свои воспоминания, — оставайтесь навсегда такими, какими я узнал вас в своем детстве. Люблю тебя...

   — Постой, постой! Передохни... — остановил его один из товарищей артистов.

   — Со многим не согласен, а многое приветствую! —вдруг вовсе горло закричал Чувствов.

   Признаюсь, что это заявление одного из самых талантливых артистов сбило с толку даже меня, несмотря на то, что я догадывался о каком-то заговоре.