Веселые человечки: культурные герои советского детства

И носителями проекта будущего, и аудиторией его повестей для Велтистова является один и тот же круг людей — подростки, связанные с математическими спецшколами или подобные им по кругу увлечений; характерно, кстати, что идеи именно упомянутого выше Бурбаки были очень популярны среди французских реформаторов образования 1960-х годов [652]. Собственно, одно из разительных отличий фильма от книги состоит в том, что в книге действие происходит не просто в отдаленном будущем (приметами которого являются всевозможные технические устройства, указание на то, что вся Земля является единым государством, что охота на животных запрещена в принципе и т. п.), но еще и в Школе юных кибернетиков — месте для самых «продвинутых» подростков. Даже хулиганистый Макар Гусев в книгах Велтистова — еще и интеллектуал, умеющий изобрести и собрать из обычной бочки аппарат для развития «сверхсилы»; Майя Светлова — гениальный физик, которая может изобрести и сплести своими руками «антигравитационный коврик» («Победитель невозможного»). В среде либеральной советской интеллигенции 1960-1970-х годов, особенно технократически настроенной (а Велтистов, несомненно, относился именно к этой среде, несмотря на работу в ЦК КПСС и риторику «холодной войны» в «Рэсси…»), математические спецшколы воспринимались как микромодель будущего, своего рода заповедники юной элиты, чьи взгляды со временем непременно войдут в противоречие с общественной косностью и взорвут ее — или исподволь преобразуют. Собственно, такую задачу считал выполнимой для спецшкол уже основатель «матшкольного» движения в СССР, выдающийся математик Андрей Николаевич Колмогоров. Его биограф полагает, что, «…размышляя [в 1960-е годы] над реформой образования, Андрей Николаевич имел в виду идеальное государство, населенное людьми высоконравственными, глубокими, ищущими истину, благородными и творческими» [653]. По сути, Колмогоров, как некоторые другие либерально настроенные представители «точных» наук, получивших в СССР 1960-х годов большое влияние — благодаря роли, которую эти науки играли в военных и иных высокотехнологических разработках, — полагал, что интеллектуальный потенциал, накопленный этими науками, в СССР может быть использован для решающих трансформаций в социальной сфере.

Возможно, в советском руководстве существовал круг относительно либерально настроенных чиновников, с которым были так или иначе связаны и Берг, и Колмогоров, и Велтистов, — поддерживавших идею развития математических школ как места формирования будущей военно-технической элиты, необходимой для участия в «мирном соревновании» со странами Запада. Конечно, невозможно считать литературное произведение историческим источником, но все же стоит вспомнить, что инопланетянин — «мокрец», воспитывающий земных детей в романе А. и Б. Стругацких «Гадкие лебеди» (1967), прямо сообщает главному герою Баневу, что у описанной в романе элитной школы есть покровители среди высшего руководства страны, надеющиеся на то, что «мокрецы» помогут им достигнуть их собственных целей [654].

В «Гадких лебедях» сюжет спецшкол как «заповедников будущего» [655] решен в драматическом модусе, в тетралогии об Электронике аналогичный сюжет интерпретирован бравурно-оптимистически. Однако бравурность интонации не должна обманывать. Во-первых, у Велтистова прямо провозглашается та же, что и у Стругацких, идея, впоследствии реализованная и в фильме про Электроника. Умным подросткам надо дать свободу, и они разберутся лучше старших — своих создателей:

«Громов не вмешивался в спор наших друзей [Сыроежкина и Электроника], ходил из угла в угол, повторяя любимые шекспировские строки: „Есть многое на свете, друг Гораци, о чем не снилось даже мудрецам…“» [656](sic!).

Во-вторых, за бравурностью интонации у Велтистова скрывается та же растерянность, которую сознательно демонстрировали Стругацкие в своих произведениях 1970-х годов. Повесть «Победитель невозможного», написанная, видимо, в 1974-м (первое издание — 1975), — почти истерически-взвинченная по тону, все ее юные герои — гении, все способны совершать невероятные открытия, меняющие ход развития Земли, но их отказывается понимать даже мудрый учитель Таратар; единственный, кто их поддерживает из взрослых, — создатель Электроника профессор Громов. Странным образом проблематика этой повести перекликается с другим произведением, написанным в том же, 1974 году, — романом братьев Стругацких «За миллиард лет до конца света», где талантливые в различных областях ученые сражаются (в условиях полного непонимания со стороны окружающих) с косным Гомеостатическим Мирозданием.

Образ робота, который становится двойником определенного человека, весьма распространен в советском подцензурном искусстве и масскультуре 1960-х — разумеется, это связано с развитием кибернетики и с общими надеждами на ее стремительный прогресс. Однако предложенная Велтистовым в первой же повести про Электроника трактовка, полностью сохраненная и в сериале, — робот и человек становятся взаимно дополнительными, помогающими друг другу в развитии полноценными субъектами (это тоже восходит к идее синтеза мировоззрений «физиков» и «лириков»), а их взаимное обучение оказывается важнейшим способом антропологического развития человечества — является самой оптимистической и самой радикальной; все остальные интерпретации этого образа в советском искусстве выглядят или умеренно пессимистическими, или просто-таки катастрофическими.

К умеренно пессимистическим трактовкам относится известная кинокомедия «Его звали Роберт» (режиссер Илья Ольшвангер, 1967), в которой задача испытать человеческие чувства оказывается непосильной для робота Роберта, подменяющего главного героя в разных жизненных ситуациях, — он перегорает (и ученого, и созданного им робота-двойника играл Олег Стриженов) [657]. К катастрофическим — образ робота Яши в фильме Георгия Юнгвальд-Хилькевича «Формула радуги» (1966): Яша «представляет собой сатирически заостренное воплощение беззастенчиво холодного расчета, и это воплощение под конец доводит своего чувствительного создателя до самоубийства, само же [творение главного героя] настолько напоминает дремучего мещанствующего „аппаратчика“, что советские бюрократы от цензуры сочли своим долгом вообще запретить демонстрацию фильма» [658] (исследование связей «Формулы радуги» с повестью М. А. Булгакова «Собачье сердце» не входит в задачу данной статьи).

Еще более мрачная интерпретация принадлежит Александру Шарову, автору гротескной сатирико-фантастической повести «После перезаписи» (1966) [659]. Сюжет повести, как и фильма Юнгвальда-Хилькевича, основан на воскрешении традиционной, восходящей к произведениям Гофмана и раннего Достоевского, романтической мифологии двойника [660]; согласно сюжету в одном из закрытых институтов Москвы создается «лаборатория перезаписи», в которой изготовляются роботы — «бисы», полностью воспроизводящие внешность и внутренний мир «перезаписываемого» (слово «бис», которым обозначаются роботы — «Иванова-бис», «Петров-бис», — соответствует по смыслу слову «повтор», но и украинскому «бис» — «бес»). Эти роботы тут же оказываются «дефицитом» и ограниченным, распределяемым «по блату» социальным благом; в лабораторию выстраивается длинная очередь представителей номенклатуры и культурной элиты, которые используют роботов-дублей, чтобы изменять женам/мужьям, уклоняться от работы и т. п. Главный герой повести обнаруживает, что робот вытеснил его из подлинной жизни, — и убивает добытого с большим трудом «биса».