Разговоры с зеркалом и Зазеркальем

Нэнси Миллер, например, говорит о том, что женщины выражают себя внутри мужской культуры как бы курсивом, привнося в чужой культурный язык свою интонацию, и о том, что это «послание» может быть прочитано при гендерноориентированном чтении [102].

Франсуаза Лионе (Fransoise Lionnet) тоже пытается исследовать стратегии, используемые женскими автобиографиями, чтобы подорвать канонический дискурс и создать собственный, выразить в тексте те области женского опыта, которые замалчивались в этом господствующем дискурсе.

С ее точки зрения, для того чтобы вывести на поверхность те элементы, которые были погребены под мужскими мифами о самости, женщина-автобиограф «разыгрывает» сами эти мифы, остраняет их, объективирует. Здесь можно видеть двойное самосознание: женское предстает и как Я — субъект дискурса, и как Я — обретающее опыт, заявляющее о чуждости того дискурса, внутри которого оно говорит. Эта двойственность, противоречивость подчеркивается: женщина «существует в тексте под обстоятельствами чужой коммуникации, потому что текст есть место ее диалога с традицией, которую она молчаливо намеревается опровергнуть» [103]. Лионе обращает внимание на проблемы внутренного адресата (naratee) и те нарративные структуры, которые позволяют читать эти двойственные сообщения или указывают на необходимость подобного чтения.

О подобном напряжении, существующем внутри женского автобиографического текста, пишут практически все феминистские критики.

Домна Стантон (Domna Stanton) ставит под сомнение те «внешние» критерии, о которых говорит, например, Елинек. Она довольно резонно замечает, что если обозначать особенности стиля (последовательность, линеарность // непоследовательность, фрагментарность) или предмета изображения (личное, приватное // публичное, профессиональное) как специфически мужские // женские, то сразу можно назвать множество исключений: мужских автобиографий, написанных «по-женски», и женских, написанных «по-мужски». Этим сразу ставится под сомнение определенность подобных «четких разделений».

Что касается второго принципа (разницы в предметах изображения), то Стантон задается вопросом о том, не является ли предпочтение приватности (часто мотивированное адресованностью автобиографии детям) способом обоснования «естественности» своего письма. «Трудно отделить, — замечает исследовательница, — манифестации женского отличия от стратегии приспособления женщин к культурным нормам» [104].

Последнее замечание касается и того способа построения личности через отношения с другими, который, как было показано выше, некоторые критики рассматривают как специфический способ построения идентичности в женской автобиографии. Стантон и здесь видит следы зависимости, наложенной на женщину патриархальной системой, в которой эта зависимость и несамостоятельность заявляется как фундаментальное женское качество [105].

Перенося центр исследовательского интереса из области сопоставления повествования с реальным жизненным опытом автора в сферу изучения собственно текстуальности, Стантон именно в самом акте письма видит выражение главного противоречия (или напряжения) «автогинографии» (autoginography) — такой термин она предпочитает понятию «автобиография». Конфликт между конвенциональными ролями жены, матери и дочери, и неконвенциональным Я, с его притязаниями и призванием пропитывает сам акт письма, так как в символическом порядке идея авторства связана с фаллическим пером, передаваемым от отца к сыну, и пишущая женщина попадает в противоречие с основным определением женщины и рассматривается как узурпатор мужской прерогативы [106].

По мысли Стантон, разорванность и двойственность пронизывают сам дискурс женского автовысказывания, которое должно одновременно быть оправдывающимся (перед лицом структурированного в тексте патриархатного читательского «ты», персонифицирующего запрет на писательство) и протестующим, самоосвобождающимся.

Сидония Смит развивает подобную же мысль, говоря о том, что женщина-автобиограф все время имеет в виду реакцию читателя, стоящего на позициях господствующего патриархального дискурса. В собственных декларациях и избираемых «нарративных структурах она обнаруживает свое понимание возможности чтения (интерпретации), которому она может быть подвергнута со стороны публики, в чьих руках власть над ее репутацией» [107], то есть всегда помнит, что ее женский текст будут читать именно как женский, а значит, иначе, чем мужской. По мнению Смит, адресат женской автобиографии, по крайней мере до XX века, — это мужское «ты», «он», тот, кто представляет доминантный порядок в качестве судьи с позиции существующей идеологии гендера. «Как арбитр, молчаливый партнер автобиографического контракта он получает привилегию власти» [108]. Текстовые стратегии женской автобиографии строятся в двойственной перспективе: «остро чувствуя ожидания читателя и свои, часто находящиеся в конфликте с последними, желания, она (женщина-автобиограф. — И.С.) осуществляет иногда элегантный, иногда судорожный баланс между прогнозируемыми читательскими ожиданиями и ответными авторскими маневрами» [109].

Возвращаясь к концепции Стантон, надо отметить, что для нее автогинография — это реализация (или попытка реализации) задачи, которая по определению кажется неисполнимой: «конституировать женский субъект в фаллоцентрической системе, которая определяет ее как объект, как несущественное другое мужчины. <…> Авторизованное письмо о себе, создание Себя (своего Я) в акте письма („graphing of the auto“) было актом самоутверждения, которое одновременно и отвергало, и сохраняло женский статус» [110].

Но, сосредоточиваясь на этом самоосвобождающем акте письма, выбрасывая «bio» из жанровой дефиниции, говоря о «смерти женщины-автора», деконструирующей навязанную ей социокультурную роль в самом акте автописьма, Стантон обсуждает и возникающее в этом случае противоречие: подпись, женское имя автора в конце текста в определенном смысле дезавуирует эти деконструктивные усилия, «постоянно генерируя ограниченное и искаженное чтение» [111].

С другой стороны, игнорируя подпись, мы перечеркиваем все усилия вывести женское творчество из культурной невидимости. Выбрасывая «bio» во имя «gino», мы как бы в конце концов делаем избыточным и последнее. Стантон оставляет это методологическое противоречие, ясно выраженное в ее статье, неразрешенным, предпочитая открытый финал отступлению или поражению.

В некоторых других феминистских исследованиях позиция Стантон критикуется или смягчается. Так, в Предисловии к составленному ими сборнику статей Белла Бродски и Целесте Шенк (Bella Brodzki & Celeste Schenck) пытаются использовать деконструктивизм и постструктурализм не как универсальные философские концепции, а как собрание методов или даже методик, которые можно использовать с прикладными целями — в частности, для нужд феминистской критики.

Деконструкция, с их точки зрения, помогла увидеть в женских автобиографиях другой субъект. Вместо целостного и репрезентативного Я традиционной мужской автобиографии, в женских текстах уже на протяжении нескольких веков мы встречаем проявление «нерепрезентативной, рассыпанной, вытесненной субъектности» [112].