Люди советской тюрьмы

— Откройте! Вы люди или звери? Убейте меня! Не мучьте!

Никто и никак не отзывался на мои крики и стук. Только крышка "очка" через короткие промежутки времени попрежнему двигалась то вправо, то влево. Наконец, к утру второй ночи, совершенно обессилев, я свалился на пол и подняться не мог. Лежал так, медленно замерзая и теряя сознание…

Замерзнуть мне не дали. Бульканье и журчанье в углах карцера усилилось и он быстро наполнился теплой водой, не меньше чем на четверть метра. Меня охватила сладкая истома. Приподняв голову, чтобы не захлебнуться, я нежился в грязной теплой воде на полу карцера, как в ванне. Мне было совсем тепло, а пальцы рук и ног покраснели и начали болеть. Это продолжалось наверно не больше пяти минут. Потом уровень воды на полу понизился, она опять стала ледяной и я поспешно вскочил на ноги. Так повторилось несколько раз. В последний из них, — . не помню уж в который, — я не смог встать. Лежал в полубессознательном состоянии, вмерзая в твердеющую корку льда. Пол карцера опять покрылся теплой водой, но это не подняло меня.

Последнее, что мне запомнилось перед тем, как я потерял сознание, это то, что дверь моей "ледяной могилы" вдруг открылась и вокруг меня непривычно громко зазвучали грубые мужские голоса. На миг я почувствовал, что меня схватили за ноги и поволокли по льду, а затем на мое сознание, мысли и чувства легла непроницаемая мгла небытия.

Глава 12 "СТАЛИНЦЫ"

— Откуда ты, такой красивый? Это была первая фраза, которую я услышал, очнувшись в новой камере. Надо мной склонились несколько каторжных физиономий обычного тюремного вида: одутловато-брюзглых, синевато-желтых, с мутными глазами и небрежно стриженой щетиной на подбородках. Одна из них и произнесла насмешливую фразу о моей "красоте", которая была не совсем обычна даже для тюрьмы.

Я лежал на матрасе мокрый, грязный и беспрерывно дрожащий, в одних кальсонах, с обмороженными ушами и пальцами и содранной с многих частей тела кожей. В таком виде меня, потерявшего сознание, надзиратели Санько притащили сюда. Заключенным здесь пришлось немало повозиться со мной, прежде чем я очнулся от обморока…

— Откуда ты? — повторил один из них. Я попытался было ответить, но не смог. Лихорадка трясла меня. Язык и дрожащие губы не повиновались мне и вместо слов изо рта вырывалось бессвязное бормотанье:

— Ва-ва-ва-ва… Тогда они наперебой начали задавать мне вопросы:

— Из подследственной камеры? С конвейера пыток? С воли?

Продолжая "вакать", я отрицательно замотал головой.

— Может из карцера?

Дважды "вакнув", я кивнул головой утвердительно.

— А что там очень холодно? — спросил кто-то. Отвечать на этот не особенно умный вопрос мне не пришлось. Один из заключенных отогнал других в сторону.

— Ну, чего вы пристаете к человеку с глупыми вопросами? Надо его сперва обогреть.

— Чем? — спросили у него.

— Вот скоро кипяток принесут. А пока… У кого лишняя одежда есть? Прикроем человека, — распорядился он.

На меня навалили чье-то рваное пальто, пару потрепанных пиджаков, дырявое одеяло и еще какие-то лохмотья. Было уже утро и скоро действительно принесли кипяток. Пить его сам я был не в состоянии. Губы и руки так дрожали, а зубы выбивали такую дробь, что кипяток расплескивался и проливался. Тогда заключенные стали меня поить. Один держал мою голову, а другой осторожно вливал мне в рот горячую воду. Я пил обжигаясь, но с величайшим удовольствием. По всему моему телу разливалось приятное, клонящее ко сну тепло, а мысли были переполнены искренней благодарностью к этим таким же несчастным, как и я, людям, просто и трогательно смягчающим мои страдания.

У того заключенного, который заботился здесь обо мне больше всех остальных, нашлась для меня поистине драгоценнейшая вещь. Попав сюда из отдаленного концлагеря, он сумел пронести в камеру маленькую берестяную коробочку вазелина, смешанного с гусиным жиром. Эта мазь спасла мои обмороженные пальцы и уши.

Я никогда не забуду этого заключенного, бывшего советского студента Анатолия Житникова, впоследствии расстрелянного.

Я проспал весь день и только вечером смог удовлетворить любопытство моих новых сокамерников, приставших ко мне с обычными для заключенных расспросами о том, как и давно-ли попал я в тюрьму и в чем обвиняюсь. Мой краткий рассказ об этом не удовлетворил их; они ему не поверили. Когда я кончил рассказывать, то был очень удивлен их оценкой моих слов и неожиданным требованием:

— Брось трепаться и скажи нам правду.

— Все рассказанное мною правда. Почему вы не хотите мне верить? — возмутился я.

Вместо ответа мне задали вопрос:

— Знаешь, куда ты попал?

Я еще раз обвел глазами камеру, ее темно-красные стены, двойные решетки, стальную дверь и ответил:

— Знаю. В камеру подрасстрельных. Я уже был в такой.

— А кто тут сидит, знаешь?

— Смертники, конечно.

— И за что?

— Думаю, что за всякие преступления и не преступления.

— Ошибаешься. Тут собраны исключительно сталинцы.

— То-есть, вы хотите сказать: коммунисты?

— Нет. Коммунистов среди нас мало. Но сюда сажают только тех, кто натворил что-либо против гнусной личности товарища Сталина. Поэтому и кличка у нас такая: "сталинцы". Понятно?.. А теперь скажи-ка нам, в чем ты провинился лично перед "отцом народов"?

— Да ни в чем же.

— Ну, дело твое. Не хочешь говорить и не надо. Многие в тюрьме скрывают от сокамерников подробности своих следственных дел. Только в камере смертников это бессмысленно. Ведь все равно тебя расстреляют..

Так и не поверили они моим утверждениям, что ни на "воле", ни в тюрьме я "личность отца народов не трогал". Даже наиболее интеллигентный из них, хотя и с самой каторжной физиономией, Анатолий Житников, отнесся к моему рассказу не без сомнений. Выслушав меня, он сказал:

— В тюрьме, конечно, всякое бывает. Но все-таки непонятно, почему вас сюда посадили. Может быть, тоже хотят превратить в "сталинца"?

— Может быть, — согласился я, пожав плечами.

— И почему ваш следователь не выполнил свое обещание?

— Какое?

— Он же обещал умертвить вас в "ледяной могиле". Или у него есть какие-то новые виды на вас?

— Не знаю.

В камере "сталинцов" было более двух десятков человек. Познакомившись с ними поближе, я убедился, что они обвинялись в преступлениях против личности "отца народов". Позднее, уже в другой камере, мне удалось узнать, что все они были расстреляны. Из них только четверых к смертной казни приговорил суд. Остальных казнили без суда.

То, в чем они обвинялись, считалось советской властью тягчайшими государственными преступлениями. Иосиф Джугашвили и люди, возведшие его на пьедестал "коммунобога", беспощадно расправлялись со всеми, кто смел расшатывать этот пьедестал, покушаться на усевшегося на нем "гениальнейшего" идола, сомневаться в его "божественности" или высмеивать ее.

1. Навязчивая идея

Из концлагеря, после пятилетнего заключения там, Анатолий Житников вышел не совсем нормальным. Оттуда он вынес подорванное здоровье, истрепанные нервы, жгучую ненависть к Сталину и ничем непоколебимое убеждение, что именно "отец народов" — и никто другой — виновен во всех постигших его, Житникова, несчастьях. Страстное желание рассчитаться за это со Сталиным превратилось у него в навязчивую идею еще в лагере.

Туда Житников попал по пустяковому "делу, за рассказывание антисоветских анекдотов, в которых кстати, фигурировала и личность "отца народов". Отбыв пятилетнее заключение, лагерник не вернулся к своей семье.

— Не хотелось отцу и матери неприятности доставлять. Ведь у нас семейные связи родителей с репрессированными детьми тоже преступление, — горько усмехаясь говорит Житников.