Говорят сталинские наркомы

Индии через Персию. Вряд ли в Берлине поверили, однако добились своего — одна из наших армий была задержана в пути.

Об этом случае я узнал от Мехлиса, который вдруг перестал посещать Наркомат государственного контроля. Спрашивать, почему это так и куда он делся, не полагалось. Он скоро мне позвонил. Просил зайти в Главное Политическое управление Красной Армии, оно помещалось тогда на улице Фрунзе. Я пришел и узнал от Льва Захаровича, что он вновь назначается начальником Главпура, но пока что об этом не надо распространяться. Предложил мне возглавить Управление военных сообщений (УПВОСО) Генерального штаба. Я отказался. Кстати, потом был такой же разговор с Г. К. Жуковым. Я опять отказался. Не потому, что так уж полюбил Госконтроль. Наоборот, я с великим удовольствием вернулся бы к военно–железнодорожному делу, к своей профессии, притом любимой. Однако в Наркомат госконтроля назначил меня Сталин, и я уже достаточно знал неписаные законы таких назначений: он назначил — значит, только он может перевести меня в Наркомат обороны и в Генеральный штаб. Всякие вольности и инициативы в этом смысле он строго пресекал.

Это было где–то в середине июня 1941 г.

Г. А. Куманев: Где Вы встретили начало Великой Отечественной войны, были ли вызваны к Сталину и чем занимались в первые дни и недели после фашистской агрессии?

И. В. Ковалев: Начало войны застало меня в Наркомате государственного контроля, в моем рабочем кабинете. 22 июня 1941 г., как и последующие три дня, сотрудники Наркомата государственного контроля, пребывали в каком–то неопределенном положении. Каждый чувствовал, что война словно лавина вторгается в наш дом, что надо что–то делать, а что именно, никто не знал. Наркому и начальнику Главпура (его назначили на этот пост 21 июня) Мехлису было не до нас. Мы с Поповым, заместителями наркома, были дезориентированы. Существовавший план контроля над деятельностью важнейших предприятий и учреждений явно не годился для военного времени. Наше учреждение — по идее необходимое и для войны — тоже оказалось к ней неготовым.

Для меня это «подвешенное» состояние закончилось 26 июня, когда я был вызван в Кремль к И. В. Сталину. В его кабинете (как я тогда себе пометил) в это время находились В. М. Молотов, К. Е. Ворошилов, Л. М. Каганович, Г. М. Маленков, С. М. Буденный, С. К. Тимошенко, Н. Ф. Ватутин, П. Ф. Жигарев и И. Ф. Петров.

Сталин выглядел необычно. Вид не просто усталый. Вид человека, перенесшего сильное внутреннее потрясение. До встречи с ним я по всяким косвенным фактам чувствовал, что там, в приграничных сражениях нам очень тяжко. Возможно, назревает разгром. Увидев вождя понял, что худшее уже случилось. Хотя внешне он был спокоен, и, как всегда, удерживая в левой, усохшей и полусогнутой руке трубку, правой рукой не спеша начинял ее табаком.

Кто знает, что пережил он за эти дни? Замысел удержать Гитлера от нападения политическими маневрами и сверхосторожностью, тот замысел, в угоду которому он пожертвовал боеготовностью приграничных военных округов, оказался пустопорожним и вредным. Доктрина о войне на чужой территории и малой кровью — тоже оказалась беспочвенной. Да и многое другое, считавшееся бесспорным, рухнуло в эти четыре дня. Однако сам он не рухнул. Претерпел и взялся за дело, и начал исправлять положение.

Поздоровавшись со мной, спокойно сказал:

— Мы считали, что немцы главный удар нанесут через Украину с целью захватить хлебную житницу, донецкий уголь, а потом и бакинскую нефть. Но они наносят главный удар на западном направлении. Через Минск, Смоленск на Москву. Нами даны указания перебросить две армии с Украины на угрожаемое направление. Но эшелоны 16‑й армии Лукина застряли в этом районе…

Он подошел к большой карте и показал, причем не очень определенно, обширный район к северу от Киева и на Брянск, Смоленск и Оршу.' Пояснил, что немецкая авиация систематически бомбит крупные железнодорожные узлы, они не прикрыты истребителями и зенитной артиллерией, поэтому положение тяжелое.

— Вы были начальником Западной дороги, — сказал Сталин. — Поезжайте, мы Вам даем полномочия любой ценой продвинуть эшелоны Лукина на Смоленск — Оршу. Желательно, чтоб выехали сейчас же.

Я находился в кремлевском кабинете вождя не более 10 минут. После данного мне поручения сразу же поехал в НКПС, чтобы уточнить, где стоят эшелоны. Не имея сведений о составе 16‑й армии, я узнал, что для ее перевозки требовалось как минимум 120–150 эшелонов. Однако точными сведениями об этих эшелонах НКПС не располагал. Тогда я собрал небольшую группу из товарищей- железнодорожников, которых хорошо знал. Мы сели в автомотриссу, в этот моторный вагончик, и по Западной железной дороге поехали в Смоленск. В дороге нас не бомбили. Приехали на рассвете. Тихо. Но вокзал разрушен. Повсюду — на путях и меж путей — опрокинутые и сгоревшие вагоны, множество бомбовых воронок. Военный комендант сообщил, что давно ожидает прибытия эшелонов 16‑й армии, но их нет. Спросил у него, как и когда бомбят немцы особенно интенсивно. Бомбят и днем, и ночью. Но особенно интенсивно бомбят крупные железнодорожные узлы ночью. Будто знают, что к вечеру в узлах скапливается наибольшее количество поездов.

Поехали навстречу эшелонам — к Брянску. Приехали ночью, в разгар бомбежки. Город и станция пылали пожарами. Мы остановили мотриссу на подходе к станции и до утра пролежали в кювете. Волна за волной шли на Брянск вражеские бомбардировщики. В шесть утра они ушли, появился разведывательный самолет, который за особенную его форму прозвали у нас «рамой». Видимо, «рама» фотографировала результаты ночных налетов.

Вошли мы на станцию Брянск и удивлялись, что бомбоубежище для железнодорожного персонала нашли прямо под зданием вокзала. Еще на дороге я спросил встречного товарища, где станционное начальство. «В братской могиле!» — усмехнулся он. Подивился я меткости русского слова. Действительно, думал ли кто–то, а если думал, то чем, когда распорядился устраивать бомбоубежище под зданиями вокзалов — главными объектами вражеских бомбежек? Спустился в подвал, сидят при свечках первый заместитель наркома путей сообщения Багаев Сергей Иосифович и начальник Калужской дороги Владимир Богданов. Спрашиваю, как и что. Говорят, что вся железнодорожная связь — телеграф и телефон — выведена из строя. Краны водоснабжения локомотивов разрушены. Где эшелоны 16‑й армии и сколько их, неизвестно. Багаев находился здесь уже несколько дней. Подтвердил, что ночью немцы жестоко, как сегодня, бомбят крупные узлы. А небольшие станции мало трогают.

В первую очередь я поехал в Брянский обком партии и, пользуясь полномочиями, предоставленными мне Ставкой Главного Командования, обязал товарищей из обкома сформировать совместно с железнодорожниками отряды для восстановления разрушаемых авиацией объектов — путей, локомотивных и вагонных депо, водоснабжения, подъездов к угольным складам.

Отряды начали формироваться в тот же день. Сначала в Брянске и на ближайших станциях, потом в Смоленске и Орше. Вскоре они получили официальный статус в качестве местных отрядов противовоздушной обороны и в продолжении всей войны играли очень большую роль в восстановлении железных дорог.

Из Брянска наша группа выехала обратно в Смоленск и еще западней — в Оршу, где уже чувствовалось близкое дыхание фронта. Ознакомление с делами на местах позволило, как говорил в свое время Ленин, найти главное звено, ухватившись за которое можно вытащить всю цепь. Надо было, во–первых, растащить «пробку», а точней, множество пробок, образовавшихся на прифронтовых и примыкающих к ним дорогах.

Поток воинских поездов с востока на запад повсюду наталкивался на встречный поток поездов с запада на восток, вывозивших в тыл оборудование заводов и фабрик и сотни тысяч людей. Бомбежки усугубляли эти эшелонные пробки, резко снижали пропускную способность дорог.

И еще была одна важная тому причина: в мирное время железнодорожники привыкли, что отчетные сутки у них кончались в шесть вечера. Вот и в начале войны срабатывала старая привычка собирать на крупных узлах к этому часу и сдавать наибольшее число вагонов. Противник, видимо, учел это, еще готовясь к войне. Зная, что узлы ночью забиты поездами, бомбил эти узлы.