Мемуары

Итак, я снова в Париже, единственном в мире городе, который я принужден считать моим отечеством; так я лишен возможности жить там, где я, действительно, родился; отечество неблагодарное, однако любимое мною, несмотря на все, потому ли, что чувствуешь какую-то нежную слабость к месту, где мы провели наши молодые годы, где получили первые впечатления; потому ли, что Венеция, действительно, так обаятельна, как никакой другой город в мире. Но этот громадный Париж есть место нужды или счастия, смотря по тому, как себя поставишь.

Париж не был мне совершенно неизвестен: я уже раньше прожил там два года, но тогда у меня была лишь одна цель: веселиться и наслаждаться. Фортуна, за которой я не ухаживал, не открыла мне своего святилища, но теперь, я чувствовал, что должен обходиться с нею с большим уважением: мне нужно было сблизиться с любимцами, которых она осыпает своими дарами. Я к тому же знал, что чем более приближаешься к солнцу, тем более чувствуешь благодетельные действия его лучей. Я видел, что для того, чтобы чего-либо достичь, я должен пустить в ход все мои физические и нравственные качества, что я не должен пренебрегать знакомством с великими мира сего, что я никогда не должен теряться и всегда усваивать себе цвет тех, от которых я буду зависеть. Для осуществления этого плана было необходимо избегать того, что в Париже называют неприличным обществом, отказаться от всех моих старых привычек, от всех претензий, могущих мне наделать врагов.

— Я буду, — сказал я себе, — скромен в своем поведении и речах и таким образом я приобрету репутацию, которой плоды соберу в изобилии.

Что же касается моих немедленных нужд, то в этом отношении я нисколько не беспокоился, ибо я мог рассчитывать на месячную пенсию в сто экю, которую мне будет высылать усыновивший меня отец, добрый и великодушный Брагадин: этой суммы будет достаточно на первое время, потому что в Париже, когда умеешь ограничить себя, можно жить на малые средства очень прилично. Главное было то, чтобы быть хорошо одетым и иметь приличную квартиру, ибо во всех больших городах внешность важнее всего; по ней всегда судят о человеке. Теперь затруднение состояло в существенно необходимом; говоря откровенно, у меня не было ни платья, ни белья — одним словом, ничего.

В Венеции я находился в дружеских отношениях с французским посланником; понятно, что первою моею мыслию было обратиться к нему; он тогда занимал превосходное положение, и я знал его настолько, что мог рассчитывать на него.

Уверенный, что швейцар ответит мне, что монсеньер занят, я достал рекомендательное письмо и отправился в Бурбонский дворец. Швейцар взял мое письмо, и я дал ему свой адрес. Больше ничего не нужно было, я уехал. В ожидании ответа мне приходилось рассказывать о моем побеге из-под Пломб везде, где я бывал. В конце концов, это превратилось в такое же мучение, каким был и мой побег, ибо на рассказ требовалось часа два, даже без всяких разукрашиваний, но мое положение заставляло меня быть сговорчивым и любезным.

Я обедал у Сильвии и, более спокойный, чем накануне, я вправе был радоваться знакам дружбы, которые были мне оказываемы. Ее дочь была девушка пятнадцати лет: я был восхищен не только ее красотой, но также и ее душевными качествами. Я хвалил ее матери, воспитавшей ее, и вовсе не думал оберегать себя от действия ее красоты. Еще так недавно я принял столь серьезные решения! К тому же я был в таком положении, что думать о победах было бы нелепостью. Я уехал рано, сгорая нетерпением узнать, что мне ответит министр. Он не заставил себя ждать: в восемь часов я получил от него записку, н назначал мне свидание в два часа. Понятно, что я не опоз-Дал; я был принят весьма любезно. Г-н де Берни выразил мне удовольствие по поводу моей победы над инквизицией и готовность быть мне полезным. Он мне сказал, что М. М. писала ему о моем побеге и что он льстил себя надеждой, что первый мой визит в Париже, куда я конечно приеду, будет к нему. Он мне показал письмо М. М., но рассказ был далеко не верен. Это было понятно: она писала по слухам, а по слухам трудно было составить себе точное понятие о моем побеге, я сказал Берни, что рассказ о моем побеге ложен и поэтому я позволю себе написать ему все как было. Он очень обрадовался этому, обещая переслать копию с моего рассказа М. М., и в то же время положил мне в руку, самым милым образом, сто луи, говоря, что подумает обо мне и что пошлет за мною, как только будет нужно.

С деньгами в кармане я позаботился о своем туалете; как только у меня было все необходимое, я сел за работу и спустя неделю послал моему покровителю мою историю, обещая ему сделать столько копий, сколько он пожелает. Вскоре министр послал за мною и сказал мне, что говорил обо мне г-ну Эриццо, венецианскому посланнику, который отвечал ему, что не будет вредить мне, но что, не желая ссориться с инквизицией, не примет меня. Вовсе не нуждаясь в нем, я не опечалился его ответом. Затем Берни сообщил мне, что дал мою историю г-же Помпадур *, которая помнила обо мне, и обещал представить меня ей при первой возможности.

— Вы можете явиться, мой дорогой Казанова, — прибавил Берни, — к г-ну Шуазелю * и к генеральному контролеру г-ну де Булоню: вы будете хорошо приняты, и при некоторой ловкости с вашей стороны этот последний может быть вам полезен. Придумайте что-нибудь полезное для королевской казны, избегая всяких усложнений и химер, и если то, что вы напишете, не будет особенно длинно, я вам выскажу свое мнение.

Я оставил министра в весьма хорошем расположении духа, но с ужасом спрашивая себя, что я могу найти, чтобы увеличить королевские доходы? Я не имел никакого понятия о финансах и, как я ни ломал себе голову, я всегда приходил к новым налогам — средство нелепое и негодное.

К Шуазелю я отправился как только узнал, что он приехал в Париж. Он меня принял в то время, когда лакей одевал его; в то же время он писал. Он простер свою любезность до того, что несколько раз прерывал свое занятие и задавал мне вопросы. Но в то время как я отвечал, он снова принимался писать, так что я весьма сомневаюсь, чтобы он меня слышал, хотя несколько раз поглядывал на меня: бьшо очевидно, что его глаза его мысли были заняты разными предметами. Несмотря на и СТранную манеру принимать, г-н Шуазель казался умным человеком. Окончив письмо, он сказал мне по-итальянски, что Берни рассказал ему часть моей истории, и затем прибавил: