Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-194

Впрочем, к разочарованию сталинских стратегов, очень скоро выяснилось, что писатель, в отличие от попутчиков типа Шоу и Роллана, совершенно невосприимчив к мистическому ореолу правителя-философа. Склонного к технократии Уэллса в советском строе привлекало иное: его гораздо больше притягивал авангард пролетариата, а не идея о революционном лидере-интеллектуале. Фантаст, безмерно восхищавшийся всеми, кто разрабатывал новые технологии, уже давно восстановил против себя все Фабианское общество своими экстравагантными мечтаниями о превращении верхушки рабочего класса в правящую касту вроде японских самураев. Несколько позднее именно мечта Уэллса о совершенном в административном отношении «ордене» дисциплинированных организаторов разожгла его энтузиазм по отношению к ленинской концепции коммунистической партии. Технократические взгляды писателя подразумевали, что он был одним из тех критически настроенных деятелей межвоенного периода, которые считали парламентскую демократию пережитком прошлого, хотя в то же время смотрел свысока и на характерное для советской идеологии прославление трудящихся масс. В автобиографии, опубликованной в 1934 году, он все еще называл своей самой успешной книгой «Современную утопию» 1906 года — очерк, в котором нарисовано общество, разделенное на правящую административную и творческую элиту и необразованных чернорабочих; последних автор именует «тупым» и «низким» классом. «Мою веру в правильность подобного представления о правящей прослойке будущего значительно укрепило появление таких успешных организаторов, как Коммунистическая партия и итальянские фашисты», — писал он в 1934 году. Подобно Шоу, Уэллс был склонен к самообману относительно своих связей с основоположниками русского коммунизма, поскольку изображал Ленина как постепенно разрабатывающего «крайне похожую [на «Современную утопию»] схему преобразованной Коммунистической партии». Впрочем, «генетической связи» между схемой Ленина и своей собственной Уэллс так и не установил ^{704}.

Мания величия Уэллса в полной мере проявилась во время его трехчасового разговора со Сталиным, когда писатель безуспешно пытался убедить изобретателя теории построения «социализма в отдельно взятой стране» в том, что Новый курс Рузвельта и пятилетние планы самого Сталина могут стать первыми шагами на пути к созданию планового хозяйства для всемирного государства. Прочитав расшифровку стенограммы рассматриваемой беседы, догадливый Шоу проник в самую ее суть:

Конечно, Сталин не мог принять предлагаемую Уэллсом версию мирового социализма, но сумел развеять предрассудки англичанина в отношении властолюбивого и фанатичного «грузинского горца, чей дух никогда полностью не выходил за пределы родной горной долины». В этом смысле данная встреча оказалась триумфом Сталина: по возвращении Уэллс заявил, что «никогда не встречал человека более чистосердечного, честного и справедливого» ^{706}.

Впрочем, советские лидеры не были склонны соглашаться на частичный успех. Выдержки из автобиографии Уэллса с критическими замечаниями о Сталине, высланные Радеком вождю в русском переводе 9 ноября 1934 года, вынудили высокопоставленных советских чиновников, таких как Радек и Литвинов, к обсуждению мер по исправлению ситуации. Как иронично заметил Радек в разговоре со Сталиным, «нам не удалось прельстить девушку» ^{707}.

Три этапа политической активности высшего советского руководства, связанные с визитом Уэллса, можно рассматривать в качестве явления, вполне типичного для визитов подобного рода. Первый этап включал постоянное наблюдение, прогнозирование и борьбу за влияние между чиновниками, контролировавшими пребывание писателя на советской земле ^{708}. Второй этап состоял в суматошном обсуждении публикации текста беседы Уэллса со Сталиным. Текст был отредактирован и Сталиным, и Уэллсом, а затем вычитан Константином Уманским, высокопоставленным дипломатом, часто переводившим необходимые материалы для генерального секретаря, а также Майским, игравшим ключевую роль в организации визита, и всеми членами Политбюро. Наконец, выход в свет автобиографии Уэллса запустил серию дискуссий об адекватной реакции советского руководства: Литвинов высказывался за открытый ответ, тогда как Радек колебался и в конечном итоге обратился за окончательным решением к Сталину. Совет Радека был весьма показательным. Вместо того чтобы «ругать» Уэллса, он предложил подавить его «насмешкой». Кроме этого, он посоветовал не высмеивать писателя как личность, а проанализировать его с классовой точки зрения — как человека, отражающего «буржуазные предрассудки интеллигенции». Впрочем, когда Радек ознакомился с ответом Уэллсу, написанным Бернардом Шоу и опубликованным в журнале «New Statesman and Nation», он нашел решение получше: позволить драматургу самому высмеять Уэллса. После этого замечания Шоу были переведены на русский язык для советской прессы — за исключением сделанных неистовым ирландцем довольно бесцеремонных ссылок на Сталина как на националиста и оппортуниста ^{709}.

Разговор Сталина с Уэллсом, как и встреча с Барбюсом, позволяет прояснить, насколько вождь в своих беседах с западными интеллектуалами руководствовался сочетанием международных и внутриполитических целей. Преобладание британцев и французов среди деятелей, с которыми Сталин встречался в 1930-х годах, само по себе говорит о стремлении повлиять на общественное мнение стран, ключевых для советской внешней политики. В то же время тщательность, с которой генеральный секретарь и его окружение редактировали записи бесед с Уэллсом и прочими знаменитостями, а также широкое распространение их переводов на русский язык позволяют предположить, что руководство СССР придавало большое значение тому, чтобы эти записи дошли до советского читателя. Встречи с Людвигом, Уэллсом и Барбюсом были неразрывно связаны с ранними стадиями формирования культа личности Сталина, и это явно указывает на то, что культивирование образа вождя за рубежом было приоритетным направлением в пропаганде рассматриваемого культа в самом Советском Союзе.

Ромен Роллан, беседовавший со Сталиным 28 июня 1935 года в присутствии своей жены М. Кудашевой и своего большого почитателя А. Аросева, выступавших в качестве переводчиков, был попутчиком, представлявшим собой, вероятно, самое прославленное достояние советской культурной дипломатии. Писатель, драматург, музыковед и популярный биограф, являвшийся обладателем Нобелевской премии, Роллан имел большой авторитет и репутацию «великого писателя» (grand ecrivain). Советские посредники-интеллигенты, обращаясь к Роллану, именовали его «мэтром». Он был человеком, преданным высоким целям: один из самых выдающихся пацифистов периода Первой мировой войны, во время которой его нещадно за это поносили, он также активно выступал за культурное примирение Германии и Франции, а позднее стал ведущим защитником всей антифашистской культуры и сторонником диалога между Востоком и Западом. Весьма отличаясь от колоритного Шоу и нонконформиста Жида, Роллан многим напоминал священника: худой, болезненный, серьезный и аскетичный, он любил нравоучения и являлся весьма обязательным корреспондентом. Его симпатия к сталинизму не была ни простой, ни преходящей. Массовые репрессии и пакт с Гитлером поколебали ее, но полностью уничтожить не смогли. Кроме того, эта симпатия подпитывалась из удивительно большого количества источников. Некоторые из них относились к сфере идеологии и культуры — достаточно упомянуть давние социалистические взгляды Роллана и глубокое знание им истории Французской революции, а также его антифашизм и стремление к просвещению народа. Другие имели личный характер: его статус друга Советского Союза и роль посредников: не в последнюю очередь — его жены М. Кудашевой, а также давнего друга по переписке — Горького и всегда тревожно-внимательного Аросева. Возможно, самым поразительным и раздражающим фактором было то, что Роллан являлся «давним приверженцем культа героев» ^{710}. В 1935 году он перенес свое давнее преклонение перед великими историческим личностями на Сталина.