Царь Борис, прозваньем Годунов

— Погиб царевич Димитрий в Угличе?

— Нет, не погиб.

Раньше бы догадался спросить — раньше бы ответ получил.

На этом в тот день разговор у нас и закончился, но на следующий день царь Борис опять призвал меня и расспросил подробно, как же все это случилось. Вновь отвечал я ему со всей искренностью, и как скрывал Димитрия по монастырям разным с ведома Бориса Годунова, и как по его же предложению перевез в Москву в Чудов монастырь, и как дальше Димитрий уж сам попал в свиту к патриарху Иову. Как ни потрясен был Борис моим рассказом и несмотря на то, что много времени с тех пор прошло, но молодого послушника вспомнил, как он сам сказал, по величественной, не послушнической осанке.

Был и третий разговор, о делах, совсем давно минувших. Борис, конечно, много знал о правлении своего деда, но не по собственным своим детским воспоминаниям, а по летописям да Царственной книге. Он им доверял, почти как я в его возрасте доверял даже больше собственных воспоминаний. Еще больше он доверял рассказам матери и Бориса Годунова, а уж что они ему рассказывали — то одному Господу ведомо, но догадаться нетрудно. Теперь же, оставшись один, он решился обратиться к единственному правдивому и непредвзятому свидетелю — ко мне. К тому же должен же он был видеть, что я к нему со всем доброжелательством отношусь и искренне о роде нашем забочусь. Поведал я ему все, как было. И о том, что будущий сын Ивана был провозглашен наследником еще до того, как о Борисе вспомнили, и о том, что за Димитрия многие стояли, и о бунте в пользу Димитрия, что после кончины Симеона был.

— Получается, что Димитрий законный наследник, а я вроде как похититель престола? — обескураженно спросил Борис.

— Невольный, невольный, — поспешил я его успокоить.

— А истинно ли царевич Димитрий во главе рати на меня вдет или это все же Расстрига? — проговорил Борис, обращаясь как бы к самому себе.

— Вот этого доподлинно не знаю и даже думать об этом боюсь, — ответил я искренне.

Чтобы окончательно во всем убедиться, царь Борис тайно послал в Путивль трех чудовских монахов, которые обретались в монастыре в бытность там двух возможных героев. Потом говорили, что задание им было убить Самозванца. Что за глупость! У нас монахи с кинжалами и со склянками с ядом не бегают, слава Богу, не во Франции какой-нибудь или Италии живем. Да и видел я этих монахов, удивительно, как старцы эти дойти-то до Путивля сумели, по их возрасту подвиг великий. Но дошли и грамотку прислали: «Видели Гришку окаянного. Возле царевича обретается. И царевич нам известен». Совсем из ума выжили! Самого главного для меня и не написали!

Но Борису и этого было достаточно, он после получения грамоты чудовских старцев совсем в тоску впал, ничего не делал, положившись во всем на волю Господа. Но при этом непременно желал волю эту знать и по прискорбному примеру деда своего, царя Симеона, ударился в астрологию. Призывал к себе и иностранцев-звездочетов, и наших волхвов, и юродивых, и все пытал их о судьбе своей и от единодушных ответов их все больше в тоску впадал, ибо все давали ему совсем немного времени, чуть различаясь в сроках. В то же время Борис совсем потерял интерес к мнению народа, его он уже знать не хотел. Челобитчиков, которые, толпясь у дворца, пытались по заведенному им же обычаю вручить ему свои жалобы, приказал разогнать палками, а Семена Годунова, явившегося с очередным докладом о полученных доносах, саморучно посохом отделал и повелел впредь ни о каких наветах ему не сообщать. Это можно понять, потому что в последние месяцы все доносы только об одном были, что-де говорят о пришествии истинного царевича, а то и пьют за его здоровье и его победу — охота такое слушать!

Между тем весна наступила, апрель. Все в природе просыпалось, должно было и войско царское встрепенуться и подавить наконец остатки мятежа. Все так думали, и я в их числе.

Но Господь по-иному распорядился, хотя вернее было бы сказать, что злое дело свершилось не его волей, а его попустительством. Апреля 13-го, в день дьявольский, царь Борис неожиданно скончался.

Смерть молодого и недавно здорового и сильного царя породила множество слухов. Среди народа московского, не видевшего царя много дней, поговаривали даже о том, что не умер царь, а бежал, и место точно называли — Англия. Опять Англия! Почему Англия?

Другие говорили о самоубийстве, забывая о том, что это грех смертный, старики при этом вспоминали давний случай с князем Владимиром Андреевичем Старицким. Царь Борис, конечно, не из кремня сделан был, но все же был покрепче князя Владимира, он бы так никогда не поступил, не бросил бы на произвол судьбы сына любимого, единственного.

Немецкие медики, Бориса пользовавшие, говорили, что умер он от удара, так и было впоследствии объявлено народу. Быть может, сокрытием правды надеялись они жизнь свою спасти. Не спасли.

Я вам расскажу, как на самом деле все было. С утра заседала Ближняя дума, были Семен и Степан Годуновы, Иван Романов и Петр Басманов, новые любимцы, конечно, царевич Федор, его отец от себя в последнее время не отпускал, ну и я. Хоть и не входил я ни в какие Думы, но после разговоров наших царь Борис стал часто меня призывать, если не для совета, то для справки о разных давних делах.

Борис был на удивление бодр и даже весел, походя на себя прежнего, видно, весна и на него подействовала. И говорил о деле, то есть о войне. Предлагал всем подумать вместе, как бы нам эту войну междоусобную к лету кончить, а человека, именующего себя царевичем Димитрием (именно так и сказал! мы все даже переглянулись в изумлении), непременно изловить и целым и невредимым в Москву доставить для дальнейшего розыску. А там уж как Господь укажет, добавил он, в очередной раз удивив нас. И тут же перешел к тому, что после победы делать будет. Заявил, что детей боярских, князей и иных бояр, что присяге изменили и на сторону противную перешли, он никак казнить не будет, ибо были они соблазнены и невольно поддались заблуждению, но соблазнителей истинных и организаторов этой затеи он непременно разыщет, из-под земли достанет, а потом обратно в землю вобьет. Грозно сказал и очами сверкнул. Вот только не туда сверкнул. Истинный правитель, хотя бы дед его, царь Симеон, не говоря уж о моем деде, царе Иоанне Васильевиче Грозном, при таких словах глаз бы не сводил со своих бояр, рядком против него сидящих. Вдруг кто вздрогнет, или побледнеет, или голову повинно опустит. А Борисова молния над головами бояр пролетела да и вылетела в окошко палаты и там бесследно растворилась в ярких лучах весеннего солнца.

Но я знал, за кем следить! Так и впился глазами в их лица! Но Иван Романов с Петром Басмановым не вздрогнули и не побледнели, тертые калачи, их так просто не проймешь, но все же, как мне показалось, поежились и быстрым взглядом обменялись.

После этого царь Борис нас всех к столу позвал. Царевич Федор отговорился занятиями научными, Семен Годунов — делами неотложными в избе пыточной, Степан Годунов — немощью старческой, так мы вчетвером остались. Никогда не было такого в обычае царском, но за последние месяцы много чего изменилось, бывало, что в затворничестве своем царь Борис сам-един за стол садился, а иногда вообще об обеде забывал. В тот же день он воздал должное и блюдам разнообразным, и вину. Иван Романов был за стольника, а Петр Басманов, поминая отца, стал кравчим и исполнял свои обязанности с усердием, все подливал да подливал. Царь Борис раскраснелся, глаза его заблестели, говорил он все быстрее и все о том, какие реформы он после победы произведет, как облегчит жизнь народную, чтобы больше такие бунты возникнуть не могли. Я от него не отставал, в смысле еды и питья, и под конец, честно говоря, немного сомлел. Едва досидев до конца обеда, побрел к себе и рухнул, не раздеваясь, на лавку.

Казалось, едва глаза смежил, а уж княгинюшка трясет за плечо: «Вставай, князь светлый, беда!» Я мигом вскочил. Тут примета верная: если княгинюшка меня один на один князем светлым величает, значит, действительно беда приключилась, не просто беда — государственная!