В лесах (Книга 1, часть 2)

«С небесных высот она смотрит на нас, слышит голубушка, что мы теперь с тобой говорим… Не во власти ее голосок свой умильный подать, но, живучи с ней, не слыхивал я от нее никогда супротивного слова. Что мои мысли, что ее мысли, завсегда бывали одни. И теперь, что стану тебе говорить, знай и верь, что это и мать твоя тебе говорит. Так и понимай мои речи».

И опять залился слезами, и опять заплакала я. Обнял меня батюшка крепко и над головой моей выплакался. «Слушай же, — зачал опять, — сегодня восемнадцать лет тебе минуло — совсем невеста стала, хоть сейчас под венец. Доселева про эти дела я с тобой не говаривал — мала была, неразумна, полного смысла в головушке еще не было. А теперь, как восемнадцать исполнилось, девятнадцатый пошел — пришла тебе пора своим разумом жить. Слушай же, Дуня: ни мать твою, ни меня родители венцом не неволили. И я неволить тебя не стану… дал я тебе кольцо обручальное, отдай его волей тому, кто полюбится. А прежде чем отдать, со мной посоветуй — отец я тебе, кровь ты моя — худа не присоветую, а на ум молодую волю, пожалуй, добром наведу. Запрета тебе не кладу никакого — выбирай мужа по мысли, но без совета со мной колечка никому не давай». После того у нас речи о том не бывало.

— Добрый он у тебя, добрый и рассудливый, — молвила Аграфена Петровна. — Что ж, Дуня, придумала ль, кому колечко отдать? — прибавила она с ясной улыбкой.

— Нет еще, не придумала, — с детской простотой ответила Дуня.

— Никто не приглянулся? — продолжала Аграфена Петровна.

— Нет еще, покаместь никто, — улыбнулась Дуня такой улыбкой, что за эту улыбку любой молодец в огонь и в воду пошел бы.

— Не ищи, Дуня, красоты, не ищи ни богатства, ни знатности, — сказала ей Аграфена Петровна, — ума ищи, а пуще всего добрую душу имел бы, да был бы человек правдивый. Где добро да правда, там и любовь неизменна, а в любви неизменной все счастье людей.

— Сама тех же мыслей держусь, — молвила Дуня. — Что красота! С лица ведь не воду пить. Богатства, слава богу, и своего за глаза будет; да и что богатство? Сама не видала, а люди говорят, что через золото слезы текут… Но как человека-то узнать — добрый ли он, любит ли правду? Женихи-то ведь, слышь, лукавы живут — тихим, кротким, рассудливым всякий покажется, а после венца станет иным. Вот что мне боязно…

— Богу молись, — сказала на то Аграфена Петровна. — Ты вот как делай, Дуняша. Если кто тебе по мысли придется и вздумаешь ты за него замуж идти — не давай сначала тем мыслям в себе укрепляться, стань на молитву и богу усердней молись, молись со слезами, сотворил бы господь над тобой святую волю свою. И ежели после молитвы станет у тебя на душе легко и спокойно, прими это, Дуня, за волю господню, иди тогда безо всякого сомненья за того человека, — счастье найдешь с ним. Если ж душа у тебя после молитвы не будет спокойна и сердце станет мутиться, выкинь из мыслей того человека, старайся не видеть его и больше богу молись — избавил бы тебя от мыслей мятежных, устроил бы судьбу твою, как святой его воле угодно.

— Стану так делать, — тихо, чуть слышно молвила Дуня, глядя с любовью на Аграфену Петровну. — Вот и теперь, как я поговорила с тобой, стало у меня на душе н светло и радостно, мысли улеглись, и на сердце стало спокойней…

— А что?.. Мысли-то, видно, бродили? — с кроткой улыбкой тихо спросила ее Аграфена Петровна.

— Немножко… Чуть-чуть…— опустив глаза, прошептала Дуня.

— Чего ж таиться? Мне-то ведь можно сказать. — молвила Аграфена Петровна, пристально взглянув на покрасневшую Дуню.

— Да нет… не стоит про то говорить… Так, одни пустые мысли… с ветру, — молвила Дуня и, припав к лицу Аграфены Петровны, поцелуями покрыла его. — Зачем это давеча Фленушка про меня помянула?.. — тихо прошептала она.

— Молись, Дуня, молись! — говорила, лаская ее, Аграфена Петровна.

Когда Фленушка вошла в келью Манефы, та показала ей на стол, где уж лежала бумага и стояла чернильница. Манефа сказала:

— Пока гостьи ходят по обителям, напиши-ка нужные письма. Садись. К матушке Таифе пиши наперед.

Покуда Фленушка писала обычное начало письма, Манефа стояла у окна и глядела вдаль. Глубокая дума лежала на угрюмом и грустном челе величавой игуменьи.

— Кончила, — вполголоса молвила Фленушка, подымая от письма голову.

— Пиши, — приказала Манефа и стала ходить по келье, сказывая: — "Обительский праздник святых, славных и всехвальных, верховных апостол Петра и Павла, по милости божией и за молитвы пресвятыя богородицы и всех святых, провели мы благополучно. Гостей было довольно, изо всех скитов приезжали, одних игумений было двадцать четыре, я сама двадцать пятая. После трапезы было в келарне собрание: советовали насчет архиепископа да насчет належащих нам по скорости напастей, сиречь выгонки из скитов, о чем самые верные получены известия. Об архиепископе единогласно все согласились до поры до времени обождать принятием, понеже человек неизвестен и в правой вере учинился не в давнем времени, а до того был в беспоповых, от чего и подает немалое сомнение насчет крепости в вере. Зело опасно, не осталось ли в нем кваса фарисейска, сиречь беспопового духа. И тебе бы, мать Таифа, ради всеобщего покоя порадеть — будучи на Москве, поподробну осведомись об оном Антонии, чего ради перешел из беспоповой секты в нашу истинную веру, не ради ли архиерейския почести, или каких иных житейских корыстей. И справедливы ли слухи, яко бы он до беспоповства пребывал в великороссийской и после того на Преображенском кладбище перекрещивался.

Если сие справедливо, то немалую вину он к сомнению подает, меняя одну веру на другую и ругаясь святому крещению его повторением. Опять же сказывают, яко бы он двоеженец: сначала-де в великороссийской приял браковенчание, а потом, овдовев, будучи уже в беспоповых, жил немалое время с другою, нарицаемою своею женою. Когда же и сие справедливо, то никак невозможно прияти его: по апостолу бо подобает епископу быти единыя жены мужу, а двоеженцы ни в какой духовный чин, не токмо на превысокую степень архиерейства, поставляемы быть не должны. Насчет же предстоящей выгонки из скитов, хотя и предлагала я бывшим на собрании, которые к нашему городу приписаны, теперь же, не дожидаясь выгонки, перевезти туда кельи, однако согласных на то не явилось.

Но хотя согласных со мною и не было, однако же я от своего намерения не отступлю, и после Ильина дня расположила кельи ломать и перевозиться. Потому прошу тебя, матушка, и ради бога умоляю, поспеши ты своим прибытием — без тебя не знаю, как к чему и приступить. Святыня, которую раздала ты по Москве, пускай остается у христолюбцев впредь до утишения наших обстоятельств… А так как Василий Борисыч в скором времени возвратится в Москву и по всей чаянности станет укорять нас, что не хотели послушать его уговоров и принять того Антония, о чем он всеусердно старался, так ты и в Питере и будучи в Москве предвари и всем благодетелям нашим возвести, что не приняли мы того Антония не ради упорства и желая с ними раздора, но токмо осмотрительного ради случая; общения же ни с кем не разрываем и по-прежнему желаем пребывать в согласии и в единении веры. Потому, сама ты посуди, матушка, если мы теперь при нынешних наших обстоятельствах и по случаю выгонки из святых обителей, при тесном нашем обстоянии, да еще лишимся помощи наших благодетелей, то и жить чем, не знаем.

И потому, слезно молю тебя, потолковее со всеми поговори, чтоб они гнева своего на нас не держали за временное наше, а не всегдашнее, несогласие, но, снисходя к нам, убогим, при таких налегающих на нас бедах, помогли бы своим вспоможением, сколько им господь на сердце положит. А говорить бы тебе им пожалостнее и сколь возможно поумильнее, дабы в сердцах своих восчувствовали к нам, сиротам, сострадание — настоит-де теперь великая нужда помочи нам, убогим, за мир христианский бога молящим. За сим, прекратя сне писание…" Обычно дописывай, — молвила Манефа, — шли прощение и благословение.