В лесах (Книга 1, часть 2)

— Я отсюда сегодня же, — молвил Патап Максимыч, — вечерком по холодку поеду. Значит, здесь простимся. Так ты уж, пожалуйста, Василий Борисыч, не медли ни отъездом, ни возвратом. Что бы тебе завтра же отсюда бы выехать?..

— Постараюсь, Патап Максимыч, всячески постараюсь, — торопливо ответил московский посланник, а у самого на уме: «И от него схоронюсь и свадьбы избуду… Пособи, господи, от всех передряг подобру-поздорову отделаться!»

— Главное дело, назад скорее. Великое дело есть до тебя… Удивлю, обрадую… Хотел теперь же сказать, да лучше обожду, как воротишься, — прищурив глаза и весело улыбаясь, говорил Патап Максимыч.

А сам на уме: «И тому не хотел я сказать, как на Ветлугу его посылал, и вон какое дело вышло… Не было б и теперь чего?.. Не сказать ли уж лучше до отъезда?.. Да нет, нет!.. Тот был сорви-голова, а этот смиренник, тихоня, водой его не замутишь… Лучше после… Опять же как-то и не приходится самому дочь сватать… Обиняком бы как-нибудь. Подошлю-ка я к нему Никитишну!.. Да успеем еще!.. Это дело не волк — в лес не уйдет!»

— Денег на дорогу-то не надо ли? — спросил он у Василья Борисыча, вызвав его потихоньку в другую горницу домика.

— Своих достаточно, — ответил Василий Борисыч, смутясь от его предложенья.

— То-то, ты не ломайся. Нужны, так говори, — сказал Патап Максимыч. — Чиниться со мной теперь нечего.

Пуще прежнего смутился Василий Борисыч. Не знает, что говорить, не знает, как и отделаться от Чапурина. Совесть заговорила. «Вон ведь добрый какой! — думает он. — Зачем же я так оскорбил его, зачем так смертно обидел?.. Подтолкнул лукавый!.. Ох, искушение!»

Распрощался с ним Патап Максимыч. Ровно сына родного трижды перекрестил, крепко обнял и крепко расцеловал. Слезы даже у старика сверкнули.

— Храни тебя господь!.. Бог на дорогу, Никола в путь! — сказал Чапурин оторопевшему Василью Борисычу. — Ворочайся, голубчик, скорее… Не томи!.. Пожалуйста, поскорее!..

Глава одиннадцатая

После того как Манефа спровадила Устинью Московку из Фленушкиных горниц, веселье не вдруг воротилось в девичью беседу. Всем было как-то не по себе, особенно Дуне. Непривычна была она к тому, что видела и слышала. Когда девочкой росла она в Манефиной обители, ничего подобного она не видела и немало дивилась теперь, отчего это завелись в обители такие девицы.

По скорости пришла на беседу Аграфена Петровна с развеселой, говорливой Дарьей Никитишной.

— Ну что, красны девицы? Чем время коротаете? — весело спрашивала Никитишна. — Чем забавляетесь, про какие дела речь-беседу ведете?

— Да так, — ответила Фленушка. — Особым ничем не занимаемся… переливаем себе из пустого в порожнее.

— А вы бы песенку спели, — сказала Никитишна. — Мирскую нельзя, так псальму бы. Ты, Марьюшка, что так сидишь… Чего не поешь?.. Мастерица ты псальмы-то петь… Опять же и ты, Варюша, знаю, голубка, что у матушки Юдифы пение тобой держится… Пойте-ка, девицы!.. Не то сказочку какую рассказали бы… Это, чать, за грех в обителях не ставят? Аль и сказочку-то грешно сказать?

— Не водится, — молвила Фленушка.

— Ну, не водится так не водится, — продолжала Никитишна. — Да постой, Фленушка, постой!.. Ты у меня не таранти! Что сбиваешь старуху? Разве здесь одни обительские девицы? Есть и мирские. Сем-ка спрошусь я у матушки, не дозволит ли сказку вам рассказать. И вышла и, воротясь вскоре, молвила:

— Позволила… Слушайте!

Тесным кругом окружили Никитишну девушки. Одна Аграфена Петровна одаль осталась. Села у открытого окна к пяльцам Фленушки и принялась вышивать бисером. Зачала Никитишна:

— В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь, а у царя сын Иван-царевич, из себя красавец, умный и славный, про него песни пели, сказки сказывали, красным девицам он во снях снился. Вздумалось Ивану-царевичу по белу свету поездить, людей посмотреть, себя показать, и пошел к батюшке царю просить родительского благословенья, государского соизволенья — ехать по белу свету странствовать, людей смотреть, себя казать. И дал ему царь свое благословенье и позволенье, и поехал Иван-царевич в путь-дорогу. Ездил он, ездил по разным царствам, по разным государствам — скоро сказка сказывается, не скоро дело делается — и приехал в чужедальнее государство. В том государстве за темными лесами, за зелеными лугами, за быстрыми реками, за крутыми берегами, в чистом поле, на широком раздолье, белокаменны палаты стоят, а во тех во палатах, в высоком терему, у косящата окна, три девицы, три сестрицы, три красавицы сидят, промеж себя разговаривают. Иван-царевич коня осадил, стал прислушиваться. Старшая сестра говорит: «Когда б на мне Иван-царевич женился, напряла б я пряжи тонкие, наткала полотна белого, сшила бы царевичу рубашку, какой на свете досель не бывало». Середняя сестра говорит: «Когда б на мне Иван-царевич женился, выткала б я ему кафтан становой чиста серебра, красна золота, и сиял бы тот кафтан как жар-птица». А меньшая сестра говорит: «Я ни ткать, ни прясть не горазда, а когда б на мне Иван-царевич женился, народила б я ему сынов-соколов: во лбу солнце, на затыле месяц, по бокам часты звезды, по локоть руки в красном золоте, по колена ноги в чистом серебре..»

— Знаем, знаем, что дальше будет, — в один голос закричали девицы.

— Чур, сказку не перебивать, а кто перебьет, тому змея в горло заползет, — с притворной досадой молвила Никитишна и так продолжала: — Иван-царевич с девицами не опознался, им не показался, поехал домой. Приходит к царю-батюшке, молит, просит родительского благословенья, государского позволенья — закон свершить, честен брак принять, на меньшой девице-сестрице жениться. И дал ему царь-батюшка родительское свое благословенье, государское позволенье — закон свершить, честен брак принять, с меньшой девицей-сестрицей побрачиться…

— Да знаем же мы эту сказку, все знаем, — в один голос опять закричали девицы.

И опять нахмурилась Никитишна, опять сказала с притворной досадой:

— Сказка от начала зачинается, до конца читается, в середке не перебивается. Слушайте, красны девицы, что дальше было!

— Да знаем мы, всю до конца ее знаем, — веселыми криками перебивали девицы Никитишну. — Ну, Иван-царевич женился, жена народила ему сыновей, сестры позавидовали, щенятами их подменили, царевну в бочку посадили, бочку засмолили, по морю пустили…

— А коль знаете, так сами сказывайте, а я буду слушать, — молвила Никитишна.

— Да мы не умеем, — говорили ей.

Не умеете про царевен, про королевен, так про себя поведите речь, — улыбаясь, сказала Никитишна.

— Как же так про себя? — спросила Фленушка.

— А вот как, — молвила Никитишна. — Вы девицы, хоть не родные сестрицы, зато все красавицы. И вас не три, а целых семь вкруг меня сидит — Груню в счет не кладу, отстала от стаи девичьей, стала мужней женой, своя у ней заботушка… Вот и сидите вы теперь, девицы, в высоком терему, у косящата окна, а под тем окном Иван-царевич на коне сидит… Так, что ли? Засмеялись девицы.

— Поглядеть в самом деле, не сидит ли у кельи Иван-царевич на сивке, на бурке, на вещей каурке…— сказала чернобровая Варя улангерская. Проходя мимо открытого окна, Фленушка заглянула в него… Как в темную ночь сверкнет на один миг молния, а потом все, и небо, и земля, погрузится в непроглядный мрак, так неуловимым пламенем вспыхнули глаза у Фленушки, когда она посмотрела в окно… Миг один — и, подсевши к столу, стала она холодна и степенна, и никто из девиц не заметил мимолетного ее оживленья. Дума, крепкая, мрачная дума легла на высоком челе, мерно и трепетно грудь поднималась. Молчала Фленушка.

— Сто лет во все окна глаза прогляди, никакого царевича здесь не увидишь, — брюзгливо промолвила Марьюшка в ответ на слова Вари улангерской.

— Ну его к богу, Ивана-царевича, — добродушно улыбаясь, сказала девицам Дарья Никитишна. — Пусть его ездит под светлым месяцем, под белыми облаками, под частыми звездами. Сказывай, девицы, по ряду одна за другой, как бы каждая из вас с мужем жила, как бы стала ему угождать, как бы жизнь свою с ним повела?