К неведомым берегам

- Я люблю вас, люблю с первой встречи и прошу вас ответить мне...

"Вот так бы всю жизнь", - подумала Катя, и вдруг почему-то стало стыдно, она оттолкнула его.

- Геннадий Иванович, - насмешливо сказала она, отступая на шаг назад и надменно поднимая голову, - я тоже полюбила вас, и даже раньше, до встречи, этого я не скрываю. Но женой вашей быть не могу. Вы не тот идеал, которого ищу: мне нужен муж нежный, всегда у моих ног с мольбой о любви, а вы, как грубый матрос, налетели, насильно облапили и позволили себе целовать меня. Матрос не может быть моим мужем.

- Успокойтесь, многоуважаемая Екатерина Ивановна, - в тон ответил Геннадий Иванович, - грубый матрос и не будет вашим мужем, он откажется от вас.

- Откажется? Пусть только попробует! - и она снова оказалась в объятиях смеющегося Невельского.

Успокоившись и усевшись рядком, они повели серьезную беседу о будущем, прерываемую то и дело счастливым смехом и бесчисленными поцелуями.

- Я боялся сказать "люблю": скажу - и вдруг, как одуванчик, разлетятся все глупые несбыточные мечты о счастье!

- Ну вот, а я все гадала: любит, не любит. Да и как полюбить такому серьезному человеку какую-то ничего не смыслящую дурочку? Зачем ему такая?.. Ты знаешь, я во всем, во всем призналась Марии Николаевне.

- Да что ты! А я все боялся тебя потерять: тут около тебя столько светской блестящей молодежи... как Молчанов, Струве, Свербеев, Беклемишев, Бибиков, Стадлер...

Мягкая и теплая ладонь плотно прикрыла ему рот:

- Замолчи, не надо...

- Я тут между ними какой-то лесной человек или морская выдра. Где же мне с ними тягаться? Вижу, как будто симпатизируешь, а уеду, сердце щемит и щемит. Я ведь тоже все сказал Марии Николаевне, и она поняла, успокоила меня и дала мне понять...

- Что дала понять?

- Что любишь...

- А я вовсе не боюсь, что тебя разжалуют: ну что же, матрос так матрос, вместе будем из генерал-губернаторской кухни выносить помои... А ты знаешь, что сказал, уезжая, Николай Николаевич? Что Невельской завоевал государству целое новое царство, что он, то есть ты, настоящий русский герой. Он собирается сказать государю: "Я лучше покончу с собой, чтобы не видеть, как Нессельроде и их прихлебатели губят мощь и славу России".

- Да, я теперь вижу, - Геннадий Иванович вздохнул, - как трудно бороться с той паутиной, что опутала Россию, - и он невольно представил себе замерзающее и заваливаемое снегом Петровское, свист ветра в трубах и голодное существование...

- А ты знаешь, Катя, картошка дала прекрасный урожай. Давали пробовать гилякам, мужчины пробовали - хвалили, женщины пока отказываются.

- Приучатся, думаю.

- Конечно, приучатся... А что ты тут читала?

- Посмотри, - и она подняла растрепанное дело о командировке лейтенанта Подушкина на исследование устья Амура.

- Ну и что же? Открыл? - засмеялся Невельской.

- Да нет, только ухлопал безрезультатно два года, но самое главное это то, что в деле о Подушкине несколько слов, а все оно - история Российско-Американской компании.

Вечером у себя в будуаре растроганная Мария Николаевна, единственная из посвященных, не без слез благословила молодую чету на жизненный путь, рука об руку, до гроба.

- А ведь у нас в Иркутске всем по сердцу будет ваш взаимный выбор, зачем же эта тайна? Или вы не уверены друг в друге? - шутя сказала она.

- Это мое желание, Мария Николаевна: Екатерина Ивановна никогда не станет женою разжалованного в солдаты, - тихо и серьезно ответил Геннадий Иванович.

16. ПОБЕДА

Не подозревая о новой злостной вылазке врагов, генерал-губернатор Восточной Сибири, не спеша и останавливаясь в Красноярске, Омске, Екатеринбурге, подвигался к Петербургу. На этот раз он пренебрег обычными визитами к двум старикам по пути, к западносибирскому генерал-губернатору князю Горчакову и московскому - графу Закревскому.

Оба сановника усмотрели в этом необычную некорректность зазнавшегося выскочки и вместе с тем встревожились, опасаясь, что Муравьев узнал о их последних кознях и дает им это понять: рыльце в пушку было у обоих.

Закревский сообщил Чернышеву, с которым очень дружила жена Нессельроде, дочь Закревского, о том, что действия Муравьева на Амуре вызывают неудовольствие пекинского правительства. Горчаков в то же время предполагал, что его сообщение понравится царю, недавно отказавшемуся от Амура, и писал тому же Чернышеву, что Амур России не нужен, что в связи с высылкой в Сибирь петрашевцев и влиянием осевших в ней революционеров зреет крамола, которая может довести Сибирь до отложения от России!

Все это было нелепо, неправдоподобно, и Чернышев смеялся, читая эти "дружеские" письма. И тем не менее по совету Нессельроде решил довести их до сведения царя.

По расчету льстецов и интриганов, содержание писем должно было напугать царя и заставить его отнестись с особой осторожностью и недоверием к предстоящему личному докладу Муравьева о сибирских делах. Вышло, однако, наоборот.

Подозрительному Николаю давно уже казались странными чрезмерная боязливость, обнаруживаемая перед Пекином со стороны Нессельроде и его азиатского департамента, и постоянное непротивление, граничащее с попустительством, по отношению к англичанам, явно стремившимся овладеть всей торговлей с Китаем и парализовать нашу.

Почуявши нечто неладное в переписке, завязавшейся между Чернышевым, Закревским, Горчаковым и превратившейся в донос Чернышева, за спиной которого стоял Нессельроде, Николай решил дождаться приезда Муравьева и столкнуть всех их лбами, а там видно будет. Вместе с тем, быть может, и удастся вывести на чистую воду амурский вопрос: кто же, наконец, его запутывает и мешает распутать?..

На очередных докладах самого Нессельроде Николай ни словом не обмолвился ему о полученном доносе Чернышева. Он запрятал этот донос в стол, снабдив его пометкой: "для памяти". Нессельроде недоумевал, куда мог бесследно исчезнуть этот донос, а спросить - значило бы выдать свое участие.

Живой, красочный доклад Муравьева об амурских делах приятно поразил царя своей точностью и определенностью. Он поверил и в доступность устья Амура для морского флота и в желание гиляков, орочан, нейдальцев, самогиров отдаться под опеку России. Он понял, что промедление может повести за собой занятие Амура англичанами. Замена на южных границах России добродушных и миролюбивых китайцев англичанами была нежелательной и опасной. Окрыленный таким приемом царя, Муравьев счел передачу дела на рассмотрение Гиляцкого комитета простой формальностью. На самом же деле оказалось иное.

Бурное заседание Амурского комитета затянулось. Раскрасневшиеся лица участников, а у некоторых и взмокшие, плотно прилипшие к голым лысинам жидкие пряди напомаженных и подкрашенных волос и вдруг оживившиеся тусклые склеротические глаза свидетельствовали о пережитой буре.

Буря действительно разбушевалась, а минутный перерыв позволял противникам обменяться впечатлениями и броситься в бой с новой энергией. Участники четко распались на "воюющих" и "примыкающих". Примыкающие и меньшая братия из министерств сгрудились в обширной столовой у буфета, воюющие сгруппировались вокруг вожаков.

К продолжавшему сидеть на председательском месте под громадным, во весь рост, царским портретом Нессельроде подсел бывший директор азиатского департамента, только что назначенный товарищем министра иностранных дел Сенявин, за ним министр финансов Вронченко и военный - Чернышев.

Канцлер нервничал, его смущала неизвестность судьбы доноса Чернышева. Он беззвучно барабанил дрожащими пальцами по толстому красному сукну стола и что-то быстро вполголоса, недовольным тоном внушал по-немецки Сенявину, успевшему уже получить прозвище "Нессельроде-второй". Вронченко и Чернышев, оба приложивши к ушам ладони, чтобы лучше слышать, время от времени кивали головами, одобряя заключения канцлера.

Возражения Сенявина, по-видимому, раздражали канцлера, почувствовавшего с некоторого времени, что хотя благоволение к нему царя наружно даже как бы усилилось, фактическая власть зашаталась. Выдумка царя поручить управление министерством Сенявину, в то время как канцлер никуда выезжать не собирался, казалась подозрительной. Правда, сделано это было под предлогом облегчения работы канцлера и сбережения драгоценных для государства сил, но ведь он об этом не просил. Пришлось еще и благодарить за проявленную высокую, весьма сомнительную, "милость и внимание".