Великая война Сталина. Триумф Верховного Главнокомандующего

К концу октября войска группы армий «Центр» были остановлены на Можайской линии обороны. Операция «Тайфун» захлебнулась. Немаловажным для повышения боеспособности армии в этот момент стало и то, что с наступлением холодов по приказу Ставки в первых числах ноября войска получили зимнее обмундирование – полушубки, ватники и шапки.

Сталин учел опыт войны с Финляндией. Столица оборонялась. Она ощетинилась на своих рубежах, на всех подступах к ее стенам. В немецких отчетах отмечена мощность советской обороны: «Дивизии СС и танковая дивизия… преодолевают полосу врытых в землю огнеметов, с электрическим зажиганием, противотанковые препятствия всех видов… Минные поля, проволочные заграждения, систему дотов, эскарпы и непросматриваемые позиции в лесах… Сильный огонь артиллерии… пулеметов и ракетных установок… (советские) танки были хорошо замаскированы в лесах или в особых подземных ангарах, откуда они неожиданно появляются в виде подвижных дотов, делают несколько выстрелов и исчезают вновь… Своими новыми ракетными установками, которые одним залпом рассеивают на небольшой территории 16 снарядов, большевики пытались запугать наступающих… По ночам еще светятся горящие деревни, окрашивая низкие темные облака в кроваво-красный цвет».

И хотя знаменитые «катюши», или, как называли реактивные установки немцы, «сталинские органы», уже исполняли мелодию предстоявшего берлинского финала войны, германский генеральный штаб еще не терял уверенности в неизбежном успехе. Впрочем, в поражении Сталина не сомневались не только немцы.

Правда, премьер-министр Великобритании проявил осторожность. 24 октября 1941 года Уинстон Черчилль спрашивает начальника английской военной разведки генерал-майора Дэвидсона: «…Каковы, по вашему мнению, шансы на то, что Москва падет еще до зимы? Я сам расцениваю эти шансы 1:1».

Но уже в дни московского наступления командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал Федор фон Бок тревожно записывал в свой дневник: «Все частные успехи в общем и целом ничего не значат. Группа армий фактически разодрана на части… мы застряли. А между тем русские выигрывают время для пополнения своих разбитых дивизий и усиления обороны, ежели учесть, что в их распоряжении шоссейные и железные дороги вокруг Москвы. Это очень скверно!»

Однако Москва оставалась в осаде, и современники понимали, что течение войны может изменить только Сталин. 4 ноября в Елоховском соборе, в день праздника Казанской Богоматери, состоялась литургия, на которой впервые прозвучало многолетие Сталину. Протодиакон храма Святителя Николая отец Иаков низким, звучным баритоном провозгласил: «Богохранимой стране Российской, властям и воинству ея… и первоверховному Вождю…» И молящиеся вдохновенно грянули: «Многая лета!» В декабре 1941 года в открытом неподалеку от передовой храме в Ельне состоялось молебствие с пожеланием победы советским воинам и провозглашением многолетия вождю всех народов – товарищу Сталину. К нему были обращены взоры и надежды всех слоев населения страны, от него ждали чуда народы оккупированных государств.

В конце октября в столицу, повидать отца, приехала его дочь. «В Москву, – писала С. Аллилуева, – я приехала 28 октября – в тот самый день, когда бомбы попали в Большой театр, в университет на Моховой и в здание ЦК на Старой площади… Все были возбуждены… Кругом лежали и висели карты, ему докладывали обстановку на фронтах. Наконец он заметил меня…

– Ну, как ты там, подружилась с кем-нибудь из куйбышевцев? – спросил он…

– Нет, – ответила я, – там организовали специальную школу из эвакуированных детей, их очень много, – сказала я, не предполагая, какова будет его реакция. Отец вдруг поднял на меня быстрые глаза, как делал всегда, когда что-либо его задевало.

– Как? Специальную школу? – Я видела, что он приходит постепенно в ярость.– Ах вы! – он искал слова поприличнее. – Ах вы, каста проклятая! Ишь, правительство, москвичи приехали, школу им отдельную подавай! Власик – подлец, это все его рук дело! – Он был уже в гневе, и только неотложные дела и присутствие других отвлекли его от этой темы».

Но, решая материальные и тактико-стратегические вопросы войны, он учитывал и психологическую сторону. За грандиозной битвой титанов следил весь мир, и в первую очередь народы воюющих государств. Понимая важность моральных аспектов войны, он не мог пренебречь фактором, подчеркивающим стойкость советской столицы, – и он положил его на чашу весов. Он показал народам страны и мира, что немцы обречены на поражение.

В эти последние дни октября, 28-го числа, Сталин вызвал командующего войсками Московского округа генерала Артемьева и командующего ВВС генерала Жигарева… Очевидец пишет: «Через десять дней, – напомнил он, – праздник Октябрьской революции. Будем проводить парад на Красной площади?»

Генералы оторопели. Москва была в эвакуационных конвульсиях. Город затянуло дымное марево – жгли бумаги в учреждениях. О параде мысли не возникало.

– Я еще раз спрашиваю: будем проводить парад на Красной площади? – повторил он вопрос.

Артемьев неуверенно начал:

– Но обстановка… Да и войск нет в городе. Артиллерия и танки на передовой… Целесообразно ли?

Наступила пауза.

– Но ГКО, – Сталин кивнул на членов Политбюро, сидевших за столом, – считает: необходимо провести парад. Он будет иметь громадное воздействие не только на москвичей – на всю армию, на всю страну».

Сталин не ошибался в своих расчетах. Это внимание к психологическим моментам, составлявшим часть человеческого естества, характерная черта его интеллекта. Она прослеживается по множеству воспоминаний его современников.

В ночь на 29 октября Сталин позвонил Василевскому, спросив, мог бы он написать постановление о присвоении очередного воинского звания одному из генералов.

«Я ответил согласием, – вспоминал Василевский, – и спросил, о присвоении какого звания и кому идет речь…»

Услышав свою фамилию, я попросил освободить меня от выполнения этого поручения. Сталин, шутя, ответил: «Ну, хорошо, занимайтесь своими делами. А уж в этом мы обойдемся как-нибудь и без вас».

Звания генерал-лейтенанта, кроме Василевского, получили еще два генерала из оперативной группы Генштаба, один стал генерал-майором.

Конечно, Сталин мог ограничиться формальным изданием приказа. Но он воспользовался случаем, чтобы подчеркнуть свою личную расположенность к генералу. Сталин с его тонким пониманием психологии прекрасно знал, что будет означать для молодого военачальника оценка его заслуг, проявленная самим Главнокомандующим.

Это была и мудрость руководителя, и человеческая благодарность. «Это внимание, – пишет Василевский, – проявленное к нам, тронуло нас до глубины души… И.В. Сталин бывал и вспыльчив, и несдержан в гневе. Тем более поразительной была эта забота в условиях крайне тяжелой обстановки… В особо напряженные дни он не раз говорил нам, ответственным работникам Генштаба, что мы обязаны изыскивать в сутки для себя и для своих подчиненных как минимум пять-шесть часов отдыха, иначе, подчеркивал он, плодотворной работы получиться не может.

В октябрьские дни битвы за Москву Сталин установил для меня отдых от 4 до 10 часов утра и проверял, выполняется ли это требование. Случаи нарушения вызывали крайне серьезные и в высшей степени неприятные для меня разговоры. Разумеется, это не была мелкая опека, а вызывавшаяся обстановкой необходимость».

Оставшись в столице с небольшой оперативной группой офицеров Генштаба, Сталин образовал узкий круг людей, руководивших всем. По существу, в эти тяжелейшие для страны дни «Ставкой» был Сталин, «Генштабом» – Василевский. Они стали мозгом и нервной системой армии, от которых тянулись нити к фронтам, напрягавшим все силы в решающем сражении.

В этой невероятно напряженной обстановке, когда решался вопрос жизни и смерти государства, он не забывал ни о чем. Это выразилось и в неукоснительном соблюдении уже сложившихся советских традиций. Как настрой камертона, их незабываемая торжественная привычность заставляла забиться в унисон сердца страны.