Падение царского режима. Том 1

Соколов. – Правильно ли я вас понимаю? Вы сказали, что прежде, чем будет известно, что получит русский народ…

Штюрмер. – Нельзя сказать, что можно дать полякам.

Соколов. – А что, вы думали, русский народ может получить?

Штюрмер. – Проливы.

Соколов. – Нет, вы сказали внутри. Вы это считали внутренним вопросом?

Штюрмер. – Я на это обращал все свое внимание.

Соколов. – А императрица что говорила по этому вопросу?

Штюрмер. – Государыня была согласна.

Соколов. – Она сочувствовала полякам и этому настроению или нет?

Штюрмер. – Я заметил, что нет. Извините, это мое личное впечатление.

Соколов. – Какие поляки, какие общественные деятели обращались к ней?

Штюрмер. – Я встретил там выходящим Велепольского. У меня был Велепольский и член Государственной Думы Гарусевич.

Соколов. – Затем, какие еще вопросы были?

Штюрмер. – Очень часто приходилось беседовать с государыней по текущим вопросам. Простите, может быть я вспомню потом. Позвольте мне сказать относительно того, какие другие секретные поручения мне государыня давала. Например, одно дело – это Ржевского, другие – переговорить с тем, переговорить с тем или другим о предстоящих сменах, – таких секретных поручений было много.

Соколов. – Мы к этому вернемся. Я бы хотел, чтобы вы продолжали о разговорах ваших с молодой императрицей на государственные темы.

Штюрмер. – Я может быть потом вспомню и скажу, только, извините меня, я не могу так сказать.

Соколов. – Но не можете ли вы так сказать. Я не знаю, конечно, ваших бесед, и я могу только в такой форме предлагать вам вопросы. Можете ли вы, на основании ваших бесед с императрицей, характеризовать систему ее политических воззрений: как она относилась к внешней политике, к внутренним вопросам, каких взглядов она держалась по отношению к нашим союзникам, к неприятелю, к внутренним реформам?

Штюрмер. – По отношению, например, внешней политики – самая твердая дружба с Англией, самые твердые отношения. Затем, кроме полного согласия и единодушия, я ничего не слыхал и не видал от нее. Разговоры по поводу взятия Эрзерума были в самом оптимистическом тоне.

Соколов. – В отношениях ее к Германии – находила она нужным скорейшее заключение мира?

Штюрмер. – Если кто-нибудь это утверждает, то я говорю – никогда ничего подобного не было. Это было такое презрение к Вильгельму, какое я редко от кого слышал, именно скажу презрение, иного ничего не было. Еще о чем вы меня спросили?

Соколов. – Отношение ее к Франции?

Штюрмер. – К Франции самое хорошее отношение. Она может быть была более довольна присоединением Румынии, чем это заслуживает.

Соколов. – А отношения ее к вопросам внутренней русской жизни?

Штюрмер. – Спорадически. Ее, например, возмущало, с точки зрения бедных людей, что повысили таксу на трамвай. Государь мне сказал, что, насколько для бедных рабочих людей, которые ездят, такое повышение не отвечает их средствам, надо сделать все возможное. Я помню, что я вызывал градоначальника и говорил с ним на эту тему. Потом она очень интересовалась снабжением Москвы. В Москве оказалось, что муки совсем нет. Она обратила на это особое внимание.

Соколов. – Теперь отношение ее к Государственной Думе.

Штюрмер. – Я никогда не слыхал ни одного дурного слова.

Соколов. – Вам приходилось беседовать по вопросу о том, что члены Государственной Думы отрицательно относятся к действиям правительства?

Штюрмер. – Она меня сама не поощряла в таких разговорах, потому что все-таки она императрица и все-таки это дела такие, которые касаются государя, и я не заметил, чтобы я находил его мысли в ее словах.

Соколов. – Не только, среди общественного лагеря, но и среди правительственных деятелей были разные течения, одни более благоприятные – народного представительства, другие менее благоприятные. Одни консервативные, другие прогрессивные. Каким течениям, среди государственных деятелей, сочувствовала молодая императрица?

Штюрмер. – Она не то что сочувствовала одним и не сочувствовала другим, ее волновало, когда говорили слишком сильно и делали нападки на правительство. Но не было принципа, которого она бы держалась, правого или левого взгляда, она в это не входила, но, если бывали какие-нибудь выступления, слова слишком резкие, тяжелые, это встречало ее неудовольствие.

Соколов. – Значит, вам приходилось говорить, что Государственная Дума так или иначе, более резко или более мягко реагирует на правительственную деятельность?

Штюрмер. – Критикует. Она была недовольна резкой критикой.

Соколов. – Как она относилась к вопросу о том, как добиться, чтобы этой резкой критики не было?

Штюрмер. – Я помню один случай, когда мне пришлось сказать, что во Франции и Англии, которые более культурные государства, бывают еще более резкие выходки.

Соколов. – Были разговоры по поводу выступления первого ноября, когда были резкие нападки по вашему адресу?

Штюрмер. – Она щадила меня, потому что выступления были настолько неверные. Конечно, я сам об этом не говорил. Она о себе – что там говорилось, – не упоминала.

Соколов. – Вы так чувствовали, или это ваше умозаключение, что она не касалась этой темы? Тогда не возникал вопрос, что тем министрам следует выйти в отставку, что следует подчиниться общественному мнению, или, наоборот, она не говорила, чтобы Государственная Дума подчинилась взглядам правительства?

Штюрмер. – Само собой, было. Когда это было, я сейчас же поставил вопрос, что я справиться не могу. Я даже поставил его раньше, когда не открылась Дума и когда председатель Государственной Думы Родзянко был у меня (я лежал с больной ногой).

Соколов. – Вы говорите о вашем отношении, а отношение императрицы?

Штюрмер. – Я говорил, что не могу оставаться.

Соколов. – Вы сказали это молодой императрице? Как она отнеслась к этому?

Штюрмер. – Она меня щадила.

Соколов. – Не нашла ли она необходимым, щадя вас, написать государю о том, чтобы ваша отставка не была принята, чтобы вы были оставлены председателем Совета Министров?

Штюрмер. – Я думаю, что этого не было, потому что я видел государыню перед самым отъездом в Ставку. Я этого не формулировал. Потом я не заметил в словах государыни какого-нибудь волнения. Сейчас же председатель Совета Министров Горемыкин вышел в отставку, на другой день то же самое, и я должен был сделать.

Соколов. – Во время вашего пребывания у власти в должности министра внутренних дел и должности председателя Совета Министров у вас не возникал среди ваших сотрудников по правительству вопрос о том, что роспуск Государственной Думы, или отложение заседания Государственной Думы, временное приостановление, может вызвать в населении брожение, недовольство, враждебные, по отношению правительства, действия?

Штюрмер. – Конечно, большинство думало, что этого следует избегать.

Соколов. – Так что такие опасения существовали?

Штюрмер. – Были разговоры. В особенности, когда был съезд представителей управ в Москве.

Соколов. – Это было в октябре месяце?

Штюрмер. – Да. Большинство, и я лично, держались того взгляда, чтобы до последней возможности не допускать закрытия Государственной Думы, не то что перерыва, а отсрочки закрытия Государственной Думы.

Соколов. – Как вы относились к отсрочке или перерыву?

Штюрмер. – При мне не было перерыва, я отстранился от перерыва сокращением срока. Государственная Дума закрылась 21 июня, так что собственно я не имел случая говорить об отсрочке; когда она открылась 1 ноября, судьба ее была решена. Я только себе представлял так: если Государственная Дума будет действовать, как в предшествующей сессии, которая сошла благополучно с критикой отдельных ведомств, но без удаления предметов [*] занятий, если будет так, слава богу. Если будет иначе, – то все-таки сокращать срок не следует, следует итти дальше; если же будет что-либо нежелательное, то тогда можно будет закрыть.