Трагедия адмирала Колчака. Книга 1

«Нет ни одного акта в деятельности Директории и поведении её членов, принадлежащих к партии социал.-революционеров, который давал бы право говорить об антигосударственности, подчинении приказам ЦК партии, стремлении «разложить» молодую русскую армию», — говорили бывшие члены Вр. Вс. пр. в том же заявлении 15 декабря. Они правы. Но в сущности, правительственное сообщение, во многом неудачное, обвиняло их больше всего в нерешительности, вызвавшей «сильное неудовольствие». В этом правительственное сообщение право. В правых общественных кругах — и не только в правых — отношение к эсерам было такое же, какое у эсеров к «контрреволюции», подчас мнимой. Эта своего рода «эсеровская боязнь», ведущая своё происхождение от ненависти к тому «роковому человеку» (т.е. к Чернову), влияния которого на партию боялся и сам Авксентьев, нередко заходила слишком далеко. Надо помнить, что в Сибири в руководящих органах партии сторонники «рокового человека» оказались в большинстве. У противников «черновцев» не хватало такта, а может быть и мужества, вполне определённо и резко отгородиться от бывших своих политических единомышленников. Это их вина. Мешал здесь отчасти и контрреволюционный гипноз, боязнь, при некоторой гипертрофической оценке значения левой общественности или «организованной демократии», потерять связь со своим политическим центром. «Третьей силы», на которую рассчитывали творцы эсеровской тактики в годы гражданской войны, не оказалось. Отсюда бесплодие их при создании новой государственной жизни. «Третья сила», которую они пытались создавать, фатально шла в большевицкое русло. Практически деятельность эсеровского ЦК в сибирский период разрушала то государственное дело, которое — плохо или хорошо — пытались делать другие. Для того чтобы доказать противоположное, надо прежде всего доказать, что весь текст Святицкого, подтверждаемый и другими источниками, представляет из себя нечто вымышленное. Пока нет оснований сомневаться, что черновским alter ego довольно точно изображены и настроения, и попытки действовать этих «левых» [550]. Поэтому так одиозна становилась в глазах многих, очень многих, а не только в несколько примитивном сознании не искушённых в нюансах партийной политики казачьих офицеров из атаманских противобольшевицких отрядов, формальная связь членов Директории с ЦК партии. В.М. Зензинов несколько наивно пытается представить партийную связь как выслушивание Директорией «мнений, соображений и предложений», исходивших от различных организаций: «Правительство не могло жить в безвоздушном пространстве, оно обязано было прислушиваться к мнению всех политических партий и с ними считаться» [с. 188]. В действительности, как было много раз установлено выше, связь с екатеринбургскими эсерами, с ЦК и Бюро Съезда не была только формальной — связь эта была гораздо более тесной [551]. В «плену» у ЦК Директория не была, но руки у неё были до известной степени связаны. Это было общее мнение общественных кругов, поддерживавших Сибирское правительство. Об этом, в сущности, говорят и Кроль и Болдырев [552]…

Директория единодушно осудила антигосударственный акт ЦК эсеровской партии. «Мало того, — рассказывает Зензинов, — когда ген. Болдырев накануне самого переворота (в действительности 15-го) выезжал на фронт, он задал Н.Д. Авксентьеву вопрос, вправе ли будет он принимать на фронте суровые меры, до расстрела включительно, против лиц, которые будут уличены в разложении армии и создании внутри её каких-либо особых партийных вооружённых организаций? Н.Д. Авксентьев ответил ему на это утвердительно, и его ответ затем единогласно подтвердили все остальные члены Правительства» [с. 193]. Но Болдыреву не пришлось применять никакой репрессии, ибо никаких преступных организаций и замыслов на фронте не оказалось. Так говорил Болдырев при встрече с бывшими членами Директории в Японии. Но Болдырев не рассказал, как отнёсся он к отказу подчиниться его распоряжению о военных формированиях, которые шли в Уфе и отчасти в Екатеринбурге под своеобразным чешско-русским флагом.

Омские народные социалисты не без основания усмотрели в «воззвании 22 октября» начало попытки организовать новое «партийное правительство». Они увидели в этом воззвании призыв партии с.-р. к подготовке «новой вооружённой борьбы». Социалисты-революционеры, по их мнению, совершили «тяжкое преступление перед Россией» [553]. И во всяком случае, никак нельзя сказать, как это делает Сухомлин — один из тех, кто считал уфимскую коалицию «большой ошибкой», что «реакционно-белогвардейские силы сформировались в тылу у народного движения при активной поддержке Англии, Франции и Германии… и нанесли эсерам предательский удар в спину» [«Воля России». IX, с. 93].

Глава вторая

Государственный переворот

1. Сибирская общественность

Прежде чем говорить о событиях в Омске 18 ноября, мне хотелось бы ещё раз коснуться в нескольких словах сибирской общественности. Мне кажется, читатель мог составить себе о ней представление и ввести некоторые необходимые коррективы в обычное для противников сибирской власти изложение. Однотонная, мрачная картина, ими рисуемая, как будто бы находит подтверждение в отзывах наблюдателей из иностранцев — особенно из числа членов неудачной миссии в Сибирь ген. Жанена. По словам этих очевидцев, вся омская общественность сплошь состояла из каких-то спекулянтов и тёмных дельцов [554]. Казалось, все махровые реакционеры царского времени собрались на сибирских полях для восстановления старого режима. Напр., в изображении члена французской миссии проф. Легра — человека, который имел наибольшие шансы разобраться в сибирской обстановке и по знанию языка, и по долголетнему знакомству с Россией, — все сибирские политические споры приобрели чрезвычайно упрощённую форму. В Уфе был создан эмбрион социалистического правительства. Между социалистическим правительством и буржуазией в Омске не могло быть достигнуто соглашения: социалисты руководились стремлением реализовать свои мечты; Омское правительство в большинстве думало только о том, как бы набить свои карманы [«М. S1.», 1928, II, р. 163]. Швейцарец Монтандон — глава сибирской миссии Международного Красного Креста и автор большой книги «Deux ans chez Koltchak et les Bolcheviques» — в доказательство того, что реставраторы в Сибири держались традиций царского режима, рассказывает на основании будто бы авторитетного источника, что Вологодский — «Спаситель Сибири» — при отъезде из Владивостока, повёз в своём поезде два вагона игральных карт [с. 67]. Может быть, Вологодский и вёз «игральные карты» (отрицать этого не могу за неимением данных; Правительству всякого рода финансовые операции приходилось, вероятно, делать для изыскания денег, которые были нервом борьбы), но Монтандон не понимает того, что он говорит о крупном общественном деятеле с безукоризненной в этом отношении репутацией, окончившем свои дни в «большой бедности» [555].

Таких безответственных суждений в мемуарах иностранцев можно найти немало. Эти мемуаристы в большинстве стоят далеко не на должной высоте. Иные наблюдатели, не слишком образованные, с большим, однако, гонором, не соответствующим положению, которое они занимали, часто без критики повторяют то, что слышат с разных сторон. Сплетня не отделяется от действительности. Легенда заносится как факт. В работе, предназначенной для русского читателя, мне нет надобности опровергать измышления, вольные и невольные, иностранных мемуаристов [556]. Их сибирские показания часто страдают всеми недостатками, присущими оправдательным показаниям. Для них это — оправдание перед общественным мнением Европы, плохо информированным и легко становившимся враждебным к сибирской интервенционной «авантюре союзников» в силу её неудачи: национальный гонор заставлял искать виновников на стороне. Отсюда подчас вытекают слишком резкие квалификации русской общественности в Сибири. Им тем более легко было искать виновников, что в этих поисках они находили союзников — и могли сослаться на авторитет демократов из социалистического лагеря. Только их суждения без критики многие и повторяют.