Сократ

- А как он относился к народу? Сочувствовал ему?

- А я и не знаю, - усмехнулся Сократ. - Иногда да, иногда нет. Он сочувствовал прежде всего своим комедиям...

Тут Сократ начал читать нараспев - не знаю, точно или неточно, - однако я узнал обращение автора "Всадников" к афинскому народу:

- "О народ, прекрасно твое могущество! Все пред тобою склоняется, все дрожит пред тобою в страхе, словно перед тираном. Но ты доступен соблазнам, тебя тешит пустая лесть, и легко тебя обмануть. Разинув рот, в восторге глядишь ты на тех, кто засыпает тебя фразами, и разум твой блуждает где-то далеко..."

Сократ посмотрел на меня:

- Вот и выбирай! Сам рассуди, что он кому дал - нам, тогдашним, и вам, нынешним.

Он помолчал, потом медленно произнес:

- То было очень трудное для меня время, но я еще приду к тебе поговорить о нем.

Я ожидал, что он помрачнеет от таких воспоминаний, а он, напротив, просветлел лицом:

- Представь, дорогой, я был уже довольно стар и понемножку начал удаляться от жизненных бурь, но именно тогда меня снова привлекла к жизни Мирто - желтоволосый, спелый дар Геи, Матери-Земли...

Я видел - он хочет сказать что-то еще, может быть, чтобы помешать мне перебить его воспоминания о Мирто каким-нибудь словом, и потому промолчал, слушая его. Тогда он продолжал:

- Да не ее одну - целую троицу получил я тогда в дар: Мирто, Ксенофонта, глубоко мне преданного, и - Платона. Платон - то была моя новая большая надежда: молодой человек, который ради того, чтобы беседовать и размышлять со мной, как изменить жизнь к лучшему, оставил поэзию и сочинительство трагедий, хотя имел к тому необыкновенные способности...

Я позволил себе вставить:

- Как некогда ты, Сократ, оставил ваяние.

- Да, действительно, точно так же, - кивнул он. - Только Платон и в молодости был серьезнее, чем я. И представь - он был потомок древнего рода, родственного Алкмеонидам, он даже приходился племянником Критию! До чего же несхожи меж собой эти побеги старинных родов: Перикл! Алкивиад! Критий! Платон! Даже мой демоний не в состоянии был справиться с этим и не предостерег меня...

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Фракийский Херсонес, край медведей, волков, диких лошадей, воинственных мужчин, прекрасных дев. И - странно: по преданию, именно там - родина дифирамбов в честь Диониса, родина лиры Орфея. Край первозданных лесов и первозданной музыки.

Фракийский Херсонес - полуостров, похожий на меч, отсекший Самофракийское море от узкого Геллеспонта. Над длинным и диким отрогом материка, разделившим морские воды, свищут бешеные ветры, гоня по темному небу клочья туч. Среди ветром растрепанных клочьев мечутся хищные птицы. Отвесные береговые скалы - наполовину в воде, наполовину в ветрах, и вихри завывают над ними. Дремучий лес спустился с гор к югу, покрыл землю непролазной чащей, которая сам хаос. Только фракиец найдет здесь дорогу.

Ночь - черный краб, растопырившийся по поднебесью. Медленно проползает он, выпуская полночную тьму, что затопила весь край.

Один огонек мигает во тьме - кованый светильник в крепости Алкивиада на Фракийском Херсонесе, неподалеку от Козьих речек - Эгос-Потамов.

Здесь устроил Алкивиад уголок для Тимандры - не с восточной роскошью, а по-фракийски. Зрелище, дразнящее воображение: изнеженная, утонченная женщина в варварской обстановке. Дерево, дерево, дерево, железо, кожа, лыко и груда медвежьих, лисьих, рысьих шкур. На ложе, на скамьях, на полу и на бревенчатых стенах, вперемежку с мечами, кинжалами, луками. Вместо аравийских и индийских благовоний - запахи мускуса, юфти, запахи истлевших трав. В очаге гудит пламя, лошади ржут в стойлах, лают собаки, воют волки...

Нежная, как горный цветок, чуткая, как Эолова арфа, Тимандра посреди этой дикости; ее расшитый льняной пеплос стянут на талии широким кожаным, окованным медью поясом. Она полулежит на шкурах и с опаской провожает взглядом беспокойные шаги и жесты Алкивиада.

- Не понимаю тебя, дорогой...

Он снял со стены короткий фракийский меч, перевернул лисью шкуру мехом вниз и острием меча начертил на ней карту.

- Вот это берега Геллеспонта. Тут, наверху, - Лампсак, и там стоит со своим флотом Лисандр. Он хорошо укрыт. А здесь, ниже, в Геллеспонт впадают Эгос-Потамы. И около их устья стоит на якорях афинский флот. Болваны не понимают...

- Кто не понимает, дорогой?

- Эти тупицы, афинские военачальники: Тидей, Менандр, Адимант и другие идиоты, как их там... Они не понимают, что может случиться!

- Не сердись, милый, но я опять не возьму в толк - в чем же тут опасность?

Алкивиад ткнул мечом в устье Эгос-Потамов, да так сильно, что острие пробило шкуру и воткнулось в дерево. Алкивиад вскочил:

- Надо съездить к ним...

Поспешно поднялась и Тимандра. И - с ужасом:

- Сейчас? Ночью? В темноте? Шею сломаешь! Не езди, прошу, прошу тебя, не езди...

- Мой конь знает здесь каждый камень...

Метнулся к ней, поцеловал в губы - и хлопнула за ним тяжелая дубовая дверь, а голос его донесся уже со двора:

- Ребята! Седлайте моего коня! Живо!

Набросив на плечи шерстяной плащ, Тимандра выбежала во двор. И только различила: люди едва успели растворить ворота, как мелькнул в них и пропал во тьме одинокий всадник.

Пригнувшись к гриве, Алкивиад стегнул коня - тот полетел стрелой, и цокот копыт по каменистой почве сопровождал его, словно бубен, аккомпанирующий страстной песне варваров.

На флагманском корабле афинян все спало. Часовой по просьбе Алкивиада разбудил трех главных начальников. Они поднялись на палубу, сонные, позевывая.

- Кто там?

- Алкивиад!

- Что надо?

- Говорить с вами. Пришлите за мной лодку.

- О господи! - зевнул Менандр. - И ради этого ты нас разбудил? Не мог подождать до утра?

- Не мог. Дело спешное.

- Что за дело? - осведомился Адимант.

Алкивиад тихо скрипнул зубами и сломал хлыст.

- Речь не обо мне. Речь - о вас. Скорей давайте лодку.

Главный из троих, Тидей, возразил:

- Зачем лодку? Мы и так хорошо тебя слышим. Поделись же с нами своей мудростью с того места, где стоишь.

Сердце Алкивиада подскочило к горлу, но одновременно блеснула мысль, что лучше ему быть подальше от этих людей - хоть насилия над ним не совершат. Он бурно заговорил: