Наследие Чингисхана

Распределение и взаимное соотношение культур не совпадает с группировкой языков. Носители языков не только одного и того же семейства, но одной и той же ветви могут принадлежать к разным типам культур: примером, иллюстрирующим это положение, является народ венгерский (или мадьярский); ближайшими родичами мадьярского языка являются языки вогульский и остяцкий (в северо-западной Сибири), между тем культура венгров и культура вогульско-остяцкая не имеют между собой решительно ничего общего. И все же распределение и взаимные соотношения культур основаны, в общем, на тех же принципах, что и соотношения языков, с тою лишь разницей, что то, что в культуре соответствует семействам, имеет гораздо меньше значения, чем то, что соответствует союзам. Культуры отдельных соседних друг с другом народов представляют всегда целый ряд черт, сходных между собой. Благодаря этому среди данных культур обозначаются известные культурно-исторические зоны, — например в Азии зона мусульманской, индостанской, китайской, тихоокеанской, степной, арктической и т. д. культур. Границы всех этих зон взаимно перекрещиваются, так что образуются культуры смешанного или переходного типа. Отдельные народы и части народов специализируют данный культурный тип, внося в него свои специфические индивидуальные особенности. В результате получается та же радужная сеть, единая и гармоничная в силу своей непрерывности и в то же время бесконечно многообразная в силу своей дифференцированности.

Таковы результаты действия закона дробления. При кажущейся анархической пестроте отдельные национальные культуры, сохраняя каждая свое неповторяемое индивидуальное своеобразие, представляют в своей совокупности некоторое непрерывное гармоническое единство целого. Их нельзя синтезировать, отвлекаясь от их индивидуального своеобразия, ибо именно в сосуществовании этих ярко индивидуальных культурно-исторических единиц и заключается основание единства целого. Как все естественное, природное, вытекающее из Богом установленных законов жизни и развития, эта картина величественна в своей непостижимой и необъятной сложности и вместе с тем сложной гармоничности. И попытка человеческими руками разрушить ее заменить естественное органическое единство живых ярко индивидуальных культур механическим единством безличной общечеловеческой культуры, не оставляющей места проявлениям индивидуальности и убогой в своей абстрактной отвлеченности, явно противоестественна, богопротивна и кощунственна.

Против такого резкого и безусловного осуждения попыток культурного объединения человечества и создания однородной общечеловеческой культуры как попыток богопротивных как будто говорит факт общечеловеческой значимости христианства.

Для тех, кто в христианстве видит лишь одну из многих религий земного шара, продукт определенных историко-культурных условий, проблема эта, конечно, вовсе и не ставится. При таком взгляде христианство как продукт определенной культуры тем самым ставится на одну доску с другими продуктами определенных культур и вводится как элемент в общую схему многообразных культурных проявлений человечества. Никакой общечеловеческой значительности за ним в таком случае признавать нельзя.

Но для тех, кто в Христе признает пришедшего во плоти Сына Божия и в христианстве — единственную истинную религию, слова Христа: «Шедше научите вся народы, крестяще я во имя Отца и Сына и Святаго Духа» (Матф. 28: 19) — являются как бы опровержением того положения, будто культурное объединение человечества есть дело богопротивное. Однако противоречие здесь на самом деле мнимое. Ведь признавая христианство абсолютной истиной, покоящейся на божественном откровении и преподанной людям при помощи непосредственного вмешательства Бога в исторический процесс, мы тем самым уже отказываемся от взгляда на христианство как на продукт и как на элемент определенной культуры. Проповедь христианства не есть введение в культуру какого-то нового элемента культуры. В противоположность иудаизму, связанному с определенной расой, мусульманству, связанному с определенной культурой, и буддизму, в принципе враждебному всякому культурному делению, христианство выше рас и культур, но не упраздняет ни многообразия, ни своеобразия рас и культур. Принятие христианства влечет за собой отказ от целого ряда элементов национальной языческой культуры и преобразование этой последней. Но конкретные формы этого преобразования могут быть очень различны в зависимости от той культурно-исторической почвы, на которую христианство попадает, и единообразие в этой области не только не обязательно, но и невозможно. Христианство есть, «закваска» которая может быть положена в самые различные виды теста, и результат «брожения» будет совершенно различен в зависимости от состава теста. А потому та радужно-многообразная сеть неповторяемо-индивидуальных национальных культур земного шара, о которой мы говорили выше, должна была бы сохранить свою конструкцию даже в том случае, если бы все народы мира восприняли христианство.

Никакой нивелировки национально-культурных различий, никакого создания однородной общечеловеческой культуры христианство не требует. Христианство как установление божественное неизменно. В историческом процессе христианские догматы не изменяются, а только раскрываются. Культура же есть, по существу, дело рук человеческих. Она подлежит историческим изменениям, законам эволюции, и прежде всего закону дробления. Единая христианская культура есть contradictio in adjecto [78]. Христианских культур не только может, но и должно быть несколько. Каждый народ, воспринявший христианство, должен преобразовать свою культуру так, чтобы ее элементы не противоречили христианству, и так, чтобы в этой культуре веял не один национальный, но и христианский дух. И таким образом, христианство не упраздняет своеобразного национального культурного творчества, а, наоборот, стимулирует это творчество, давая ему новые задания. Всем христианским народам дано задание согласовать культуру с догматами, этикой и канонами истинной Христовой Церкви, создать храмы, формы богослужения и принадлежности его, способные вызывать в молящихся представителях данного народа определенные христианские настроения, — и каждый народ не только может, но и должен разрешать эти задания по-своему, для того чтобы христианство оказалось воспринятым органически и интимно слилось с данной национальной психикой.

Разумеется, это нисколько не исключает влияния одной христианской культуры на другую. Такие влияния наблюдаются и между культурами нехристианскими; влияния эти связаны с самим существом развития культур и при естественном ходе этого развития нисколько не ведут к нивелировке национальных различий. Важно только, чтобы влияние одной культуры на другую не было подавляющим, чтобы культурные заимствования органически перерабатывались и чтобы из своих и чужих элементов создавалось новое единое целое, плотно пригнанное к своеобразной национальной психике данного народа. Церковь Христова едина. Единство ее предполагает живое общение между отдельными поместными церквами. Но это общение возможно и без культурного единства. Единство церкви выражается в общности Священного Писания, Священного Предания, догматов и канонов, но вовсе не в тех конкретных бытовых, художественных и правовых формах, которыми догматы, каноны, предания и писания приспособляются к жизни каждого данного народа. Попытки зафиксировать эти формы и уничтожить в этой области различия между народами, принадлежащими к одной церкви, но не совсем к одной и той же культуре, основаны на суеверии и обрядоверии и не ведут к добру. Мы, русские, жестоко пострадали от подобной попытки, предпринятой при патриархе Никоне и приведшей в области церковной к расколу, а в области житейской — к тому ослаблению сопротивляемости русского культурно-национального организма, которое подготовило петровский разгром.

Итак, для христианина христианство не связано с какой-нибудь одной определенной культурой. Оно не есть элемент определенной культуры, а фермент, привносимый в самые разнообразные культуры. Культура Абиссинии и культура средневековой Европы совершенно непохожи друг на друга несмотря на то что обе они христианские.