Россия в войне 1941-1945

На протяжении последних десяти дней сентября в сообщениях советской печати о Сталинграде появились два новых момента: газеты стали подробно писать о совершенно особом характере боев на этом фронте (и прежде всего об уличных боях). Так, 22 сентября «Красная звезда» поместила очень подробную статью о тактике уличных боев за каждый дом (и даже за каждый этаж и за каждую комнату).

Теперь уже печать не была столь сдержанной, как в первой половине сентября. «Героический Сталинград» и «героические защитники Сталинграда» стали ходовыми выражениями. Симонов, Гроссман, Кригер и многие другие советские писатели и журналисты описывали пафос, суровую и героическую атмосферу Сталинградской битвы. Многие советские корреспонденты и особенно фотографы и кинооператоры сложили головы в Сталинграде и на других фронтах,

В начале сентября советские газеты сравнили Сталинград с Верденом, и это сравнение было немедленно подхвачено мировой прессой. Однако к концу сентября советская печать признала такую параллель нелепой. Так, А.С. Ерусалимский писал в «Красной звезде» 27 сентября, что Сталинград «намного превзошел Верден». «Верден, - указывал он, - был первоклассной крепостью. Сталинград таковой не является. К тому же наступление русских на востоке в 1916 году оттягивало от Вердена значительные немецкие силы… Ныне положение обратное».

Октябрь 1942 г. был, как об этом заявил годом позже Сталин, месяцем, когда Советский Союз подвергался еще более серьезной опасности, чем в период боев под Москвой. Сталинградское сражение протекало неблагоприятно, и 14 октября город едва не был потерян. К тому же наступило резкое ухудшение в англо-советских отношениях. На Англию обрушивались яростные обвинения в двурушничестве - что, конечно, в известной мере было связано с критическим положением, создавшимся в середине месяца в Сталинграде.

Усиление антианглийской кампании (несколько утихшей во время визита Черчилля и неудачной высадки в Дьеппе) началось несколько раньше - точнее, в те дни, когда в Москву приехал Уэнделл Уилки, то есть около 20 сентября. Уилки прибыл в качестве личного представителя президента Рузвельта, и с ним страшно носились. Его позиция в отношении СССР выгодно отличалась в глазах русских от позиции Черчилля. Во всех газетах печатались фотографии, изображавшие Уилки в обществе Сталина и Молотова; его публичные высказывания широко печатались и комментировались. Ему показали ряд военных заводов и предоставили возможность совершить поездку на ржевский участок фронта к западу от Москвы, где советские войска вели исключительно ожесточенные «отвлекающие» бои с немцами, ценой тяжелых потерь достигая весьма незначительных результатов.

Уилки несколько раз совершенно ясно дал понять, что Рузвельт был всецело за открытие второго фронта в этом году, но натолкнулся на противодействие со стороны английских генералов и самого Черчилля.

Я особенно хорошо помню утро 26 сентября. Сразу же после возвращения с ржевского участка фронта Уилки пригласил меня на утренний завтрак в Дом приемов в переулке Островского. На нем был нарядный синий шелковый халат в белую крапинку, и весь он дышал здоровьем и энергией. Никто бы не поверил, что он скоро умрет. Все знают, сколь велико было его личное обаяние. Ему оказывались всяческие почести. К завтраку была подана икра и даже виноград, который я в этом году видел впервые.

«Мне надо решить очень мудреную задачу, - сказал он. - Как объяснить американской публике, что русские в очень опасном положении, но что при всем том их моральное состояние превосходно? Я знаю, что в этой стране масса ужасающих личных трагедий, но все-таки, если бы я повторил все те неистовые речи, которые я слышал вчера на обеде от Симонова, Эренбурга и Войтехова, со всеми их оскорблениями по адресу союзников, я думаю, что это произвело бы очень скверное впечатление в Штатах…»

Далее он привел поразительную иллюстрацию того, как глубоко сомневались в Вашингтоне летом 1942 г. в способности Советского Союза выстоять в этой войне.

«В конце-то концов, - сказал Уилки, - положение вовсе уж не такое отчаянное, каким бы оно могло стать к настоящему времени. С Египтом все в порядке. Русские держатся, и даже Сталинград все еще в их руках. Могу вам сообщить, что, когда пять недель назад я уезжал из Вашингтона, президент мне сказал: “…Я хочу вас предостеречь. Я знаю, что вы человек мужественный, но может случиться так, что вы попадете в Каир как раз в момент его падения, а в России вы тоже можете оказаться в момент ее крушения”».

Я заметил Уилки, что президент, возможно, не получает из Москвы информации от достаточно компетентных лиц (я имел в виду пессимистов из американского посольства, и в частности генерала Микела и полковника Парка), и Уилки согласился с этим. Говоря о втором фронте, он высказал мнение, что откладывать его открытие до 1943 г. страшно рискованно: что, если к тому времени у русских совсем не останется сил Для наступления? (Между прочим, из этого следовало, что если советские руководители рассказали кое-что о своих планах контрнаступления Черчиллю, то Уилки они ничего об этом не сообщили - зачем было охлаждать его пыл в отношении второго фронта?)

В этот же день Уилки сделал заявление представителям англо-американской печати. Он с искренним волнением говорил о великом русском духе самопожертвования, проявления которого он видел всюду; затем он произнес свою знаменитую фразу, которой суждено было породить массу всевозможных осложнений:

«Я лично убежден ныне в том, что мы можем оказать им помощь, создав вместе с Англией настоящий второй фронт в Европе и в ближайший возможный момент, который одобрят наши военные руководители. А некоторые из них, пожалуй, нуждаются в том, чтобы общественное мнение их немножко подтолкнуло».

Советские газеты поймали его на слове, и в них начали появляться карикатуры, изображавшие косных английских военачальников. Черчилль был в бешенстве. Заявление Уилки, по его мнению, свело на нет многое из того, чего он добился месяцем раньше, во время своей поездки в Москву, когда, как ему казалось, он сумел убедить советских руководителей в том, что открытие второго фронта в ближайшее время невозможно. И, хотя Сталин знал об операции «Торч» (о которой Уилки, возможно, не был осведомлен), в октябре, когда положение в Сталинграде выглядело особенно отчаянным, советская печать развернула ожесточенную антианглийскую кампанию.

6 октября, всего через неделю после заявления Уилки, в «Правде» была напечатана злая карикатура Ефимова, на которой было изображено несколько лысых английских военных с усами, как у моржей, сидящих за столом напротив двух лихих молодых воинов в американских мундирах. Воины назывались: «Генерал Смелость» и «Генерал Решимость», а англичане носили имена: «Генерал А-вдруг-побьют», «Генерал Не-надо-спешить», «Генерал Стоит-ли-рисковать» и т.д. В тот же день, Сталин дал ответ на три вопроса, посланные ему корреспондентом Ассошиэйтед Пресс Генри Кэссиди. Он заявил, что второй фронт имеет сейчас первостепенное значение в сложившемся положении, что помощь союзников Советскому Союзу пока еще малоэффективна и что требуется полное и своевременное выполнение союзниками их обязательств. Наконец, отвечая на вопрос Кэссиди, какова способность Советского Союза к сопротивлению, Сталин заявил:

«Я думаю, что советская способность к сопротивлению немецким разбойникам по своей силе ничуть не ниже - если не выше - способности фашистской Германии или какой-либо другой агрессивной державы обеспечить себе мировое господство».

Молотов подлил масла в огонь, прибегнув к своеобразному трюку. У него в делах уже девять месяцев лежала нота чехословацкого правительства и Французского национального комитета, поддержанная правительствами других оккупированных нацистами стран, по вопросу о военных преступлениях. Теперь он решил ответить на эту ноту. В предпоследнем абзаце его ответа говорилось:

«Советское Правительство считает необходимым безотлагательное предание суду специального международного трибунала и наказание по всей строгости уголовного закона любого из главарей фашистской Германии, оказавшихся уже в процессе войны в руках властей государств, борющихся против гитлеровской Германии».