Пограничники

Писал Иринке:

Писал жене — об Иринке:

Когда стало известно, что погиб боевой товарищ, наказывал в письмах помочь его жене:

Подбадривал жену, если падала духом:

…В кабинете стоит верная военная спутница — печь-«буржуйка», да не всегда есть чем ее топить. Вышибленные взрывной волной окна забиты фанерой. Часто отключается освещение — работать приходится при свечах, да и те лимитированы. Бойцы, сержанты, командиры, политработники по очереди ходят за водой к невским прорубям. Худой, с коричневой блокадной каймой под глазами, бессонный, неунывающе бодрый военком Гусаров после напряженных рабочих суток пишет семье, которую волны эвакуации забросили из Камышина в Саратов, потом в Омск, свои неизменно оптимистические письма. Залепленные черными или синими штемпелями («Просмотрено военной цензурой»), эти фронтовые безмарочные треугольнички везли работяги шоферы «Дорогой жизни» по ледяной Ладоге, или перелетали письма на Большую землю в транспортных самолетах. Не все послания доходили. В иной грузовик попадала фугаска. В иной «дуглас» впивалась очередь хищного «мессершмитта»… Тогда тревогой сжималось сердце женщины, нетерпеливо ждущей очередное свидетельство, что муж ее жив и сражается с врагами, а Иришка не отходила от встревоженной матери, по-детски неумело утешая ее…

Вскоре после снятия ленинградской блокады Сергея Ильича отозвали в Москву начальником политотдела войск по охране тыла всей действующей Красной Армии. Неохотно расстался он с Ленинградом. На новой должности пробыл всего полгода. Тянуло на фронт, ближе к боевым делам, и очень скоро после приезда в Москву Сергей Ильич в поданном начальству рапорте попросил об откомандировании. Командование пограничных войск ценило Гусарова и не могло не понимать, что по своему характеру он все же будет более полезен как руководитель войск на одном из фронтов. Шла к победному эпилогу Сталинградская битва; особенно «перспективным» для наших грядущих наступлений становилось южное направление. Поэтому вместо откомандирования Гусарова на один из фронтов его послали в инспекторскую поездку на юг. Предстояло побывать на Брянском, Воронежском, Юго-Западном, Донском, Южном фронтах.

Выехал Сергей Ильич со своими спутниками из Москвы в феврале 1943 года. Лишь пять дней назад настала в Сталинграде долгожданная тишина, буря нашего наступления стремительно гнала на запад фашистские армии. Предстояло ехать группе генерала Гусарова по местам, только недавно освобожденным от врага.

Старенький, битый ГАЗ-64, в просторечии необидно именуемый «козлом», отважно ринулся через Тулу на Воронеж по зимнему прифронтовому шоссе. На Верхнем Дону дороги шли в снежных тоннелях, но, чем дальше на юг, все теплее становилось, и очень скоро пассажиры «козлика» испытали, что такое разбитые гусеницами и колесами воронежские проселки в распутицу…

С Сергеем Ильичом ехал его помощник по комсомолу Яков Козачок, энергичный, неунывающий капитан, с которым они служили еще в Ленинграде. В августе сорок первого боевой комсорг из пограничного отряда полковника Донскова был ранен под станцией Хитола в бедро бронезажигательной пулей. В госпиталь ехать отказался, уговорив командование и врачей, что он «отлично вылечится» и в санчасти. Узнав об этом, Гусаров удивился: «Почему Козачка не отправили в тыл, ранение у него тяжелое?» — «Да он уже ходит», — доложил полковник, не хотевший отпускать хорошего политработника. «Тогда пусть явится ко мне в политотдел», — приказал Сергей Ильич, уверенный, что Козачок, прикованный раной к постели, приехать на Каляева, 19 не сможет. На следующее утро сам Гусаров поехал к Донскову, чей отряд был преобразован в стрелковую дивизию и стоял на передовых позициях. Оказалось, что старшего политрука в расположении части нет — уехал в Ленинград. Вечером Сергей Ильич возвратился в политотдел, и Коптев доложил, что его весь день дожидается Козачок…

Гордость за человека, сумевшего не только преодолеть выпавшие на него тяготы и мучения, но и убедившего всех, что он выздоровеет здесь, в условиях блокады, в санбате близ передовой, и на самом деле почти выздоровевшего, переполнила военкома Гусарова. Этот старший политрук, оказалось, автоматом отгонял медиков, хотевших все-таки отправить его на Большую землю.

— Пройди-ка от дверей строевым шагом! — строго сказал Сергей Ильич, и Козачок послушно заковылял к столу. Какой тут строевой шаг, когда человек идет на одном упорстве…

— Ну вот что, Яков Яковлевич, — решил военком, — в дивизии ты обуза. Оставайся в политотделе. Будешь лечиться. И работать инструктором. А оправишься окончательно, станешь моим помощником по комсомолу.

И вот теперь водитель, чертыхаясь, везет Гусарова и капитана Козачка по адовой грязи. Машина проползает в сутки по 20 километров, к тому ж часто выходит из строя. Раздосадованный такой черепашьей ездой, Сергей Ильич приказывает ехать за обочиной — там, возможно, есть мины, но зато нет такой грязи, которая задерживает выполнение им приказа командования. На подъезде к мосту через какую-то невидную речонку подорвалась впереди подвода. Когда они подъехали, помогать было уже некому. Противотанковая мина разнесла повозку, лошадь, пожилого ездового в клочья, в куски. Сняли шапки, постояли несколько минут…

Полдня Гусаров, уступая настойчивости Козачка, терпеливо позволял «козлу» тащиться по грязи, потом не выдержал:

— Товарищ водитель, езжайте по целине, так мы до самой победы не приедем в Ростов…

Ехали иззябшие, простуженные, но бодрые. Во-первых, потому что наши наступали. Война повернула вспять, на запад, и теперь уже ничто не могло остановить уверенного победного движения Красной Армии. А во-вторых, хорошее настроение всем поддерживал Сергей Ильич. Хотя и водитель, и комсомольский секретарь видели и понимали, что генерал не железный и ему, как и им, холодно, сыро, да, кроме того, он должен нервничать из-за непредвиденных дорожных задержек, ни разу они не почувствовали, что Сергей Ильич злится, раздражается, выказывает усталость…

Прежде всего он не позволял ни себе, ни им звать женщин «мамаша». «Хозяюшка, можно у вас переночевать?..» «Спасибо вам, хозяйка, за приют и за ласку…» В деликатности этой формы обращения Яков убедился после того, как одну женщину назвал «мамашей». В старом тулупе, рваном платке, разбитых рыжих сапогах, усталая, понурая, она на улице глянулась парню старухой. И только в доме, когда она пригласила их войти, разделась, засмеялась гусаровской шутке, капитан понял со стыдом, что перед ним его ровесница…

— Ее горе согнуло, — заметил потом Сергей Ильич. — Как ты, Яков Яковлевич, неосторожно с ней обошелся.

В ее доме с одной-единственной комнатой жило 17 душ — дети, женщины, старики и старухи, среди них несколько обожженных. Враг, отступая, сжег все дома, чудом уцелел среди деревенского пепелища этот дом у дороги. А тут еще ввалилось их трое.

Как ни ужасающе тесно было в доме, их радушно пригласили переночевать: еще бы — приехали свои, родные, советские, и даже генерал, это настоящий праздник!

Хозяйка согрела чай, в чугунке сварила мерзлую картошку. Военные достали консервы, сахар, хлеб. За столом все 20 человек уместиться не могли, и всех досыта накормить тоже оказалось невозможным, но Сергей Ильич всем нашел место: кому на лежанке, кому на полу, и все наличные припасы честно были разделены на всех едоков. А от кровати, предложенной ему, генерал отказался наотрез: пассажиры «козла» легли в углу на плащ-палатках, укрылись шинелями, на рассвете сердечно распростились с жителями, и Яков смущенно под одобрительным взглядом Сергея Ильича попросил прощения у женщины за давешнюю оплошность…