Вся правда о российских евреях

Кстати, о гимназистах. В Ярославле чекисты (на 90% евреи) убивали мальчиков в гимназических фуражках: «чтобы не вырос еще один русский интеллигент» 35. Дети перестали носить фуражки, и тогда чекисты стали опре­делять подлежащих смерти по характерному рубчику под волосами: натирает фуражка, и натирает в определенном вполне месте! Поймает коммунист русского ребенка, на­чинает щупать, и если нащупает — выстрел!

Как ни поносили зверей-погромщиков, а что-то я не слыхал, чтобы евреев убивали... ну, допустим, по при­нципу: есть на заду следы хедеровской розги — надо стрелять. Или что-нибудь в этом духе. Смеетесь? Но ведь детей-то убивали.

В крестьянском восстании в Меленковском уезде (Черноморье) были «замешаны» восемь реалистов, то есть учеников реального училища — подростки от 12 до 16 лет. Они были взяты в заложники и расстреляны. Крестьяне могли не очень разбираться в том, что такое реальное училище, но убийство детей — этого крестьянин, по своей скотской сущности, не понимает. Крестьяне растерзали двух комиссаров-убийц. Ответ — убийство еще 260 заложников 36.

Одесская ЧК — то же соотношение русских и евреев как среди палачей, так и среди жертв. Для интересую­щихся подробностями рекомендую книжку В. Катаева «Уже написан Вертер» 37.

Крым дольше всего оставался свободной русской землей — по крайней мере, в европейской части России. В Крыму, «заявляясь в хаты мужиков, комиссары первым делом требовали: «Убрать эту грязь вон!» и тыкали пальца­ми в сторону икон. Большинство комиссаров и чекистов были евреи» 38.

Справедливости ради: в Севастополе, помимо ос­тальных, убиты еврей-купец Окунев и его сын 39 (двое на тысячи русских).

Но все же вошел Крым в историю Великого Русского Погрома не смертью Окунева и сына, а гибелью нескольких десятков тысяч русских «монархистов, патриотов и офи­церов». Именно на этом основании зимой 1920/21 годов были истреблены все, кто не эвакуировался вместе с вой­сками Врангеля. Организаторами массовых убийств были председатель Крымской ВЧК венгерский еврей Бела Кун и секретарь Крымского обкома РСДПБ Розалия Семеновна Залкинд, еврейка из Киева, вошедшая в историю под одной из своих партийных кличек — Землячка. Любопытно, что в числе этих кличек была и такая, как Демон.

Сначала объявили регистрацию офицеров, и те в массе своей явились — ведь остались в Крыму те, кто не хотел уезжать с Родины и кто поверил обещаниям большевиков (ах, эта смешная и нелепая приверженность к своей зем­ле! Она так типична для русских свиней!). Все эти люди были уничтожены. Уцелели только те, кто почувствовали что-то и убежали в горы, к партизанам.

Потом погнали на расстрел членов семей офицеров, а также вообще всех, кто имел хоть какое-то образо­вание и хоть где-нибудь служил. Для этого на улицах арестовывали всех, кто прилично одет, кто говорит, как образованный человек. Потом устраивали облавы, на­селение целых кварталов сгоняли в концлагеря и потом «сортировали», истребляя всех «классово неполноценных». И тоже, разумеется, целыми семьями. Людей истребляли по спискам «за дворянское происхождение», за «работу в белом кооперативе», «за польское происхождение». Как видите, мотивы убийств — происхождение. Чистой воды геноцид, как его ни отмывай и ни оправдывай.

Офицеров вешали в форме, штатских — в белье, жен­щин — голыми. Часто повешенным забивали в задний проход разбитые бутылки. Ни для чего — просто ев... просто «строители светлого будущего» так шутили.

«Окраины города Симферополя были полны зловония от разлагающихся трупов расстрелянных, которые даже не закапывали в землю. Ямы за воронцовским садом и оранжереи в имении Крымтаева были полны трупами расстрелянных, слегка присыпанных землей, а курсанты кавалерийской школы (будущие красные командиры) ездили за полторы версты от своих казарм выбивать зо­лотые зубы изо рта казненных, причем эта охота давала всегда большую добычу» 40.

Одна из самых страшных в мировой литературе книг — «Солнце мертвых» — написана про Крым того времени Николаем Шмелевым.

Я рекомендую эту книгу читателю, но предупреждаю — это еще страшнее, чем истории про киевскую ЧК. Кстати, один из десяти тысяч убитых «патриотов, монархистов и офицеров» — сын Н. Шмелева. Это он валялся, еле присыпанный землей. Это за золотыми зубами из его рта охотились красные курсанты.

Крым вошел в историю как изнасилованная земля. Как земля страшного преступления советских. А что из памяти двух поколений пытались всячески вытравить эту память... Так об этом — стихи В. Иванова:

И не только Леонид под Фермопилами. Все белые, все русское воинство, включая полковника Кауфмана и штабс-капитана Фридмана. Все они умерли за этих «голубых комсомолочек» и их женихов.

Роль еврейских комиссаров описана множество раз. Настолько навязчиво, что может показаться каким-то «белогвардейским преувеличением». Но вот такая исто­рия... Слышал я ее от сотруднка и помощника моего деда Александра Владимировича Плетнева. В 1960-е годы он и его жена Екатерина Михайловна Плетнева (Римская-Корсакова по отцу) доживали свой век в Киеве, на Бастионной улице. Однажды дядя Саша выпил коньяку больше обыч­ного, а тетя Катя беседовала о чем-то с моей бабушкой, и не остановили его вовремя. И дядя Саша рассказал мне, 12-летнему, как втроем с такими же, как он, студентами, людьми булгаковского Киева, ушел в 1919 году навстречу Белой армии А.П. Деникина.

— К вечеру прихватили они нас... Степь еще мокрая, по бездорожью не уйдешь, а потом еще в лошадь попали. Пришлось пристрелить — очень она кричала, мучалась. Закат уже... малиновый такой, красивый. Телега перевер­нулась, мы за ней встали, хорошо, что у всех карабины. Три раза они к нам подходили... Знаешь, тогда я первый раз в людей стрелял; очень это было нехорошо... страшно было и гадко. Они накатятся — мы начнем стрелять, они назад...

— А они стреляли, дядя Саша?

— У них обрезы были, из них толком не прицелишься, да и пьяные были они... А жиды — те из наганов сажа­ли. Стреляли — воздух звенел, а мы даже свиста пули не услышали (тут я, сегодняшний, невольно вспоминаю «снайперскую» пальбу евреев во время гражданских бес­порядков, красочно названных «погромами». — А.Б.). Жиды мужиков натравливают — те вперед. Мы стрелять — они сразу откатятся...

— Так и надо было... в жидов!

— Без тебя, Андрей, сообразили. Как зацепили одно­го — сразу все отступать! Темнеет уже, ветер поднялся, они уходят и своего утаскивают, нам издали наганами грозят. А мы подождали и ушли.

Дядя Саша замолкает. За окном грохочет вечерний город, тянет прелой листвой и дождем. Молчание, только в стороне шепчутся бабушка и тетя Катя.

— Вы потом долго шли?

— Всю ночь... Наутро вышли к нашим. Через два дня в эту деревню наведались...

— И что?!

Но дядя Саша только хмыкает, напускает на себя таин­ственный вид и отправляет в рот последний кусок пирога.

К сведению внимательного читателя: таких семейных историй у меня в запасе не две, а несколько десятков. А рассказал я их с одной простенькой целью: чтобы уверить читателя — в любой интеллигентной семье, не до конца утратившей историческую память, обязательно хранятся истории подобного рода, соединяя историю страны с историей близких тебе людей.