Царь Борис, прозваньем Годунов

Но для меня здесь другое важно было. Совершил наш дед грех смертный, я не приказ тайный об умерщвлении сына его имею в виду, ибо могло это совершиться и без прямого его приказа умышлением приверженцев ереси жидовствующих, а связь кровосмесительную с родственницей ближайшей. Прогневил тем дед наш Господа, и отвратил Он взор свой от рода нашего и наложил на него опалу. Когда же и чем искупим мы грех тот — Бог весть!

Чтобы немного отвлечься от мыслей скорбных, я вам поведаю еще несколько своих соображений, родившихся в долгие дни, месяцы и годы моего безделия вынужденного.

Вы, возможно, удивляетесь, что я так уверенно отношу историю Есфири к времени правления деда нашего. Ни в чем я не уверен, хотя новизна книги этой вроде бы и подтверждает догадку мою. Допускаю я, что могла история подобная произойти и во времена более древние, история в общем-то обычная, в самых разных семействах и по сей день случающаяся. И кара Господня ежечасно настигает грешников, но по ничтожности их не удостаиваются они упоминания в сказаниях библейских. Да и достаточно одной истории назидательной!

То же, что история повторяется, — это закон извечный, я уж вам это разъяснял. Но, помимо воли Господа, испытующего нас ситуациями похожими и подталкивающего нас к действиям активным, есть еще руки человеческие, которые плодят описания сих ситуаций и действий. Не всегда эти руки злокозненны и продажны, бывает, что и правду пишут. Если же история их до слова повторяет историю древнюю, то не всегда в этом есть их вина. То человек, взяв за образец героя библейского, в точности повторяет подвиг его, и обстоятельства похожие ему в этом споспешествуют.

Да, бывают летописцы искренние и честные, но при этом ленивые или неискусные. Не хотят они или не могут найти слов подобающих для описания какого-нибудь подвига или злодеяния и, усмотрев схожесть с событиями древними, зачастую весьма призрачную, ничтоже сумняшеся переписывают тексты старые, вставляя их в летопись свою.

О продажных летописцах я уж и не говорю, думают они лишь о том, чтобы угодить правителю царствующему, превознести деяния его и унизить всех противников и предшественников его, тут уж не до текста, передирают бессовестно истории старые, лишь имена заменяя.

И опять же — леность и беспорядок. Помните, как я в годы молодые по указанию митрополита Макария летописи древние разбирал? Беспорядок здесь относится к листам, в кучу сваленным, леность же ко мне. Сейчас бы я не так действовал, я бы каждый лист пощупал, понюхал, сравнил бы каждую завитушку на буквицах и лишь затем бы листы в порядке истинном сложил. Тогда же мыслил я лишь о том, чтобы история получилась связной и увлекательной. Возможно, она таковой и вышла, но какое отношение она имеет к истории истинной? Ведь события единовременные разъехались на сто, а то и на двести лет. И как это теперь распознать, если писцы макарьевские все это набело переписали, а где тексты исходные, никто не знает, подозреваю, что пошли мышам на пропитание или сгорели в пожарах многочисленных.

Я попробовал что-то восстановить, так только сам еще больше запутался. И оставил попытки разобраться в древности, тут дай Бог в событиях недавних не заплутаться. Хорошо еще, что они на глазах моих происходили, а Господь памятью меня не обидел. Взять ту же Книгу Есфирь — тут я точно знал, что к нашему времени она никакого отношения не имеет, и только благодаря этому сумел по схожестям многим воссоздать картину прошлую.

А как во всем этом историки будущие разбираться будут — ума не приложу. Ведь непременно заметят повторы многочисленные и заподозрят, что повторы эти дело рук человеческих, начнут на этом основании историю сложившуюся переиначивать, вот только смогут ли отделить зерна от плевел и воссоздать историю истинную? Бог весть! Хотя некоторое вероятие все же имеется. Вероятие — это вообще штука тонкая и мудреная, я даже подозреваю, что тут целая наука спрятана. Но я, как вы знаете, на науку мало полагаюсь, при выборе между наукой и верой всегда вере первенство отдаю. И вера моя в этом вопросе является троицей священной: во-первых, верую я, что правда рано или поздно восторжествует и история истинная явится миру; во-вторых, верую я, что произойдет это только по благоволению Господа, который изберет мужа святого и откроет ему все тайны древние; в-третьих, верую я, что люди той книге боговдохновенной поверят, как верят ныне историям библейским. Аминь.

Глава 6

Послушник

Димитрия я укрыл надежно, восемь лет о нем не было ни слуху ни духу. Конечно, для мира, сам-то я никогда не выпускал его из-под своего присмотра. И многие меры предосторожности принимал. Первейшей из них было то, что я не позволял Димитрию долго на одном месте засиживаться, где-то раз в год переводил его из монастыря в монастырь. При этом думал не только о безопасности внука моего, но и о его образовании, разузнавал, в каком монастыре есть старцы, отмеченные равно благочестивым поведением и книжной мудростью, под их начало и отдавал Димитрия. И совершал все это под предлогом богомолья. Нехорошо сказал. Видит Бог, я действительно отправлялся на богомолье в святые монастыри, а заодно перевозил Димитрия из обители в обитель.

Это были счастливейшие недели моей тогдашней жизни. Находился я с Димитрием почти безотлучно и не упускал случая поделиться с ним собственными знаниями, ведь монастырское образование, при всех его несомненных достоинствах, как бы это сказать, несколько однобоко, к примеру истории и величию нашего рода старцы уделяли явно недостаточное внимание. То же относится и к разного рода телесным упражнениям. Тут я без зазрения совести пользовался своим высоким положением, а также тем, что Димитрий не принял пока постриг и находился в искусе. Я и искушал, сразу после заутрени садились мы на коней и до самой обедни объезжали окрестности, останавливаясь иногда, чтобы поупражняться в бое рукопашном, в стрельбе из лука или пищали. А уж во время переезда из монастыря в монастырь, свободные от строгости устава, мы позволяли себе даже поохотиться, для этого я избирал поместья людей, хорошо мне знакомых и верных, а главное — неболтливых и от московских интриг далеких. И хотя не пристрастен я был к этим забавам, но предавался им, как необходимым для воспитания царственного отрока, а глядя на радость и задор Димитрия, и сам увлекался.

Как меня Димитрий величал? Как и все — князем светлым. Вопрос о родственной связи между нами мы оба как-то обходили, то есть я об этом речь не заводил, а Димитрий не спрашивал, чем, честно говоря, меня немного обижал. Не мог он об этом не размышлять, он ведь был на удивление сообразительным ребенком, но с расспросами не лез — скрытность превозобладала над детским любопытством, и с годами эта его черта, несомненно царственная, все усиливалась. О сколько хлопот и забот она мне принесла! Первый и важнейший вопрос — что Димитрий из детства своего помнит? Ведь не пеленочником неразумным его из Углича увезли! Та горячка давняя память его сильно притушила, как я рассказывал, очнувшись, Димитрий меня не признал и дальше о жизни нашей совместной никогда не вспоминал. Тогда он, конечно, не притворялся, мал еще был для этого и слаб. А вот дальше?! Память, даже утерянная, всегда возвращается, я это сколько раз в жизни наблюдал, с другой стороны, детская память коротка и быстро истирается. Вот и получается: одна линия вверх идет, другая вниз, что из их сложения выйдет, так сразу и не предскажешь, эта задачка под силу только геометру великому. Но память ту утерянную бывает легко воскресить, достаточно человека доставить в места, ему знакомые, иногда даже запаха хватает, как мне например. Тут как молния в глазах человека сверкает и всю картину, давнюю и, казалось, навеки позабытую, высвечивает. Со словами сложнее. Есть всегда слово заветное, которое, подобно ключу, кладовые памяти открывает, но на такое слово разве что случайно наткнуться можно. Поэтому память давнюю пытаются воскресить рассказами долгими о жизни прежней, но тут никогда не угадаешь, что человек сам вспомнил, а что из рассказов тех подхватил. Быть может, это и с Димитрием случилось, но уже много позже.