Современники и потомки о восстании С.Т. Разина

Среди них основное место занимают портретные изображения С. Т. Разина из коллекции Британского музея, одно из которых помещено в первом издании английского анонимного «Сообщения…». Как чертами лица, фигурой, так и отдельными деталями внешности это изображение не противоречит известным словесным описаниям и характеристикам облика Разина. Перед нами человек с мужественным лицом, умными, внимательными глазами. У него простая казацкая стрижка и окладистая борода. Он внутренне сосредоточен, погружен в себя, во всем его облике ощущается скрытая энергия и сила.

^{Степан Разин. Деталь английской гравюры XVII в.}

Что касается двух других известных портретов повстанческого предводителя, то можно подумать, что на них — разные люди. На первом (работы Фюрста) — Разин в чалме, в дорогом восточном платье; внешность у него самая злодейская: угрюмое, заросшее густой бородой лицо, свирепый взгляд. Этот портрет носит откровенно пропагандистский характер. В первую очередь он призван был поразить воображение европейского обывателя, внушить ему страх, вызвать неприязнь. Автор его скорее всего никогда не видел Разина, но в представлении современника-иностранца именно так должен был выглядеть знаменитый русский «разбойник». Не менее интересна надпись на портрете, преследующая цель не столько разъяснить, кто такой Разин, сколько дискредитировать царя Алексея Михайловича: «Подлинное изображение Степана Разина — главы мятежников в Московии, который, в отмщение за своего повешенного брата, собрал несколько шаек и первоначально разыгрывал разбойника, потом устроил армию, сделался главнокомандующим и занял богатый город Астрахань и много других мест. Нередко он побивал войска великого царя, перезывая к себе многих недовольных, и его самого (царя. — В. С.) ставил в такое опасное положение, что его корона колебалась, так как этот властелин, который так кровожадно стремился захватить чужие короны, должен был дрожать за свою».

На второй гравюре у Разина одутловатое лицо, усы и бородка на европейский манер, на нем стрелецкий кафтан. Так мог выглядеть, если не считать русского платья, капитан королевских мушкетеров де Тревиль, но не донской атаман. Очевидно, художник писал его портрет по своему разумению и весьма смутно представлял себе внешний облик не только Разина, но и вообще своих современников-россиян.

Неодинаковый уровень развития исторической культуры, конечно, сказывается в трактовке разинского восстания русскими и иностранными авторами. Однако, несмотря на целый ряд различий, в понимании теми и другими описываемых событий много сходных взглядов и пересечений. И это при том, что в Европе в 60–70-е годы XVII в. уже заявила о себе философия разума; Декарт, Спиноза и Лейбниц пытались свести человеческие знания в определенную систему, подчиненную строгим логическим законам и правилам. Казалось бы, в сочинениях современников-иностранцев о восстании Разина эти мысли и построения в рационалистическом духе должны были бы проявиться. Но вместо них налицо лишь некоторые подчас довольно грубые абстракции ума и сердца. Даже приемы критического исследования, которые в западно-европейской исторической науке сложились раньше чем в России [52], в работах, посвященных разинскому восстанию, не получили развития. Это объясняется тем, что за исключением труда И. Ю. Марция мы имеем дело с сочинениями не профессионалов-историков, а лиц совсем других занятий, ставших очевидцами крестьянской войны или располагавших интересным материалом о ней. Все они как должное восприняли и с теми или иными вариациями воспроизвели в своих записках официальную версию московских властей в отношении восстания. Менее податлив оказался один Марций, который склонен выводить движение не только из «злонамеренности» народа, но и из засилья бояр.

Освещение событий 1667–1671 гг. иностранцами и россиянами чаще совпадает, чем рознится. Правда, в зарубежных известиях историческое и биографическое, как правило, смыкаются, причем одно выводится из другого. Так, в «Сообщении…», а затем и у Марция начало казачьего выступления в 1667 г. связывается с местью Степана и Фрола Разиных боярам и воеводам за казнь их старшего брата Ивана, самовольно оставившего войско князя Юрия Долгорукого. Примечательно, что ни в актовых материалах, ни в народном эпосе этот факт подтверждения не нашел. Спрашивается, не выдуман ли он в качестве убедительного повода, давшего толчок народному возмущению? Подробностей такого рода в свидетельствах иностранцев немало, и большинство из них вызывает обоснованное сомнение. Но это уже вопросы не историографические, а источниковедческие.

Разграничительная линия в подходах и историческом толковании происшедшего дает о себе знать и тем, что русские авторы весьма приглушенно показывают зависимость человеческих действий и поступков от натуры, силы земных чувств, твердости веры, тогда как западные — напрямую объясняют указанный порыв народной стихии игрой безудержных, необузданных страстей, хотя и не исключают и другие мотивы (вмешательство провидения, божьей воли и т. п.). То внимание, которое все более уделяется в XVII в. и в Европе, и в России личности, ее роли и месту в мире, в значительной мере связано с христианством. Этот момент до недавнего времени не всегда принято было отмечать. Ведь сколько раз религиозное мировоззрение сопрягалось в нашей литературе с обскурантизмом, мракобесием, схоластикой. И, как правило, выпадало или обходилось молчанием то обстоятельство, что христианская религия проявила глубокий интерес к человеку, а как западно-европейское, так и славянское богословие стремилось постичь значение человека, проникнуть в глубины его ума и духа. И общие точки и черты в формировании философской и исторической мысли в странах Европы и в России возникли прежде всего на почве христианства.

Народные представления о восстании Разина вылились в многочисленные песни, предания, легенды. Этот грандиозный эпос при всех своих чисто фольклорных сторонах очень ярко отразил массовую историческую мысль, настроения, психологию, жизненно важные вопросы. Он проникнут ненавистью к феодальному гнету и преисполнен надеждой на избавление от пут крепостничества с помощью «батюшки Степана Тимофеевича» и его «детушек». А по богатству языка и художественной выразительности разинский цикл стоит в одном ряду с лучшими произведениями мирового устного народного творчества и поэтому уже давно вошел в золотой фонд русской литературы. Но если филологи отдали ему должное [53], то историографического осмысления он почти не получил.

Редкий сборник народных песен, начиная со старинных изданий М. Д. Чулкова и Н. И. Новикова и кончая самыми новейшими [54], не включает в себя песен о Разине и его сподвижниках, поскольку песни этого цикла самые популярные среди всех русских исторических песен. В числе собирателей народного поэтического творчества, посвященного разинской теме, были А. С. Пушкин и А. Н. Островский, П. И. Мельников-Печерский и Д. Н. Садовников. Памятники фольклора стали своеобразным камертоном, по которому выявляли «звучание» тех или иных подкрепленных историографической традицией версий о восстании крупнейшие историки России С. М. Соловьев и Н. И. Костомаров.

Песни и сказания о прославленном атамане, о разинской вольнице, конечно же, прежде всего поэтические произведения и содержат много вымысла, фантастических и условных ситуаций, что, впрочем, не мешает рассматривать весь этот комплекс и как интереснейший и плодоносный исторический источник. Однако в песенной форме преломились и отношение народа к крестьянской войне, и его понимание событий, и его оценки, симпатии, чаяния, иллюзии, устремления. Возможности Разина в представлении обездоленного российского населения были безграничны, с ним связывали вековые надежды на лучшую долю, на освобождение от крепостной зависимости, на заступничество от произвола и насилия. Поэтому не удивительно, что в образе неустрашимого и неуязвимого Стеньки народ создал себе кумира.