Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

И дни, и дела, и слухи - все, в главных-то чертах, было похоже на прежнее, потому что и десять и двадцать лет тому назад так же проходили дни, точно такие же совершались дела и носились слухи. Тем не менее появились некоторые как будто и второстепенные черточки, производившие впечатление новизны, придававшие характер какой-то подвижности однообразному и прочному складу гарденинской жизни. Начать с того, что около "КузьмыДемьяны" воротились с Дону Гараська с Андроном. Денег они принесли не так чтоб очень много, но зато принесли много раздражающих рассказов "насчет земли", о городской жизни (с сентября они работали на пристанях в Ростове), о порядках, о том, что есть земляной уголь, и пароходы, и "гац" (керосин), и навигация, и немцы-колонисты, и пропасть "черного народа", с которым не беспокойся, не шути, а то не задумается вдребезги разнесть. Кроме таких рассказов, оба принесли своим бабам (а Гараська и солдатке Василисе) ситцу на рубахи, полботинки, резиновые пояса, "люстрину" на кофты. Гараська завел себе "пинжак", жилетку, яркий шарф, которым так обматывал шею, что концы развевались по воздуху, и длинную красную с зелеными полосами фуфайку. Бабы, однако, не решались одеть обнов: ситчики и люстрин пошли на ребят, полботинки и пояса попрятались в сундуки. Одна только солдатка Василиса не задумалась преобразиться:

вышла на праздник в кофте и во всем прочем. С несравненно большею податливостью приняли в Гарденине песни, принесенные Гараськой: не далее как через месяц после его возвращения "на улице" вместо обычных гарденинских песен можно было услыхать, как девки с живейшим удовольствием орали: "Жил я, мальчик, во Одести, много денег накопил, с Катюшею молодою в одну ночку прокутил" и т. д.

Зимою Мартин Аукьяныч гораздо больше задерживал "начальников", когда они являлись "за приказанием".

Это совершалось к обоюдному удовольствию: и управителю было приятно поразнообразить длинный зимний вечер, и "начальникам" не противно. Обыкновенно, записавши все, что надо, ключник, староста Ивлий, новый приказчик Елистрат, овчар, скотник стояли в почтительных позах; Николай сидел за конторским столом, в сотый раз расписываясь "Рахманный, Рахманный, Рахманный", изобретая все более и более замысловатые росчерки; Мартин Лукьяныч не спеша прохаживался вдоль комнаты с заложенными за спину руками, не спеша покуривая, медленно ронял вопросы. Часто приходил в это время и Капитон Аверьяныч.

Однажды вьюга сильно бушевала, в трубе выл ветер; особенно хорошо было чувствовать себя в тепле, видеть людей, слышать человеческий голос. Мартин Лукьяныч ходил себе да ходил; Капитон Аверьяныч прихлебывал чай, "начальники" стояли в обычных позах.

- Арсюшу Гомозкова в город гоняли, - доложил дядя Ивлий.

Мартин Лукьяныч удивленно поднял брови:

- Это еще зачем?

- Ишь, по судейскому делу. Спервоначала, сказывает,

под присягу погнали, а там усадили честь-честью, - судить заставили.

- Истинно чудеса пошли! - воскликнул Елистрат, встряхивая кудрявою головой и охорашиваясь. - Я, этта, жимши в городе...

- Эка, сообразили, подумаешь, - прервал его Капитон Аверьяныч, законники!.. Какие есть законники, мозги себе повреждают, а тут - на-кось: сиволапу дают на рассуждение.

- Я полагаю, "сиволап" - такой же гражданин, Капитон Аверьяныч, возразил Николай, отрываясь от своих росчерков, - притом уплачивает подати.

- Такой же! - с насмешливым видом воскликнул Капитон Аверьяныч. - И Любезный - лошадь, и вон Старостина Чалка - лошадь. И мы с тобой... как ты сказал:

граждане, что ль? А ну-кось, давай сунемся к предводителю? Аль вот господа приедут, к господам сунемся...

может, нас поддадут коленкой... Знаешь как? - Капитон Аверьяныч представил, как поддадут.

- Граждан-то! - с улыбкой добавил Мартин Лукьяныч.

Все засмеялись.

- Ну уж, Капитон Аверьяныч, на смех все можно оборотить! - с досадою сказал Николай и опять начал расчеркиваться.

- Ну, и что ж? Как он там? - спросил Мартин Лукьяныч у старосты.

Прохарчился, говорит... Нет, говорит, меры, как израсходовался.

- Город-то не тетка, - заметил ключник, - тут-то ему что? Слез с печки, брюхо распоясал, вынет баба шти - хлебай, покуда утроба дозволит. Но в городе первое дело - мошну покажи.

- Нет-с, оставьте, напрасно беспокоитесь, - город требует ума! вымолвил Елистрат, ни с того ни с сего расцветая счастливейшею улыбкой. Я, этта, жимши в Усмании...

- Ну да, ну да, само собою, - сказал Мартин Лукьяныч, покосившись на Елистрата, - но вообще как он там?

Действительно судил кого-нибудь? И действительно господа члены принимают в резон? Как, например, мужики, скажут, так и случится, а?

- Точка в точку, Мартин Лукьяныч. Кабы не такой мужик, сумнительно даже слушать. Ежели скажут мужики:

оправляем, мол, эфтого человека... вора, к примеру, аль какое ни на есть смертоубийство, кого бы ни было, - сичас ослобоняют. Потому член никак не может супротив присяги.

- А, Капитон Аверьяныч, каково? Вот и вспомнишь Дымкина-покойника... Помрачение умов?

- Что ж?.. Я вот посмотрю, посмотрю, да и сам эдакто устрою. Чуть какая неисправность, соберу конюхов, судите, мол, вот Ларька али там Сидорка какой-нибудь тысячного жеребца опоил... Нельзя ли его, разнесчастного, оправить?.. А ты, Николай, в секлетари тогда ко мне, а?

Все опять засмеялись, а Николай сердито скрипнул пером и сделал кляксу.

- Ну, а еще что он рассказывает? - спросил Мартин Лукьяныч. - Как вообще, доволен?

- Никак нет-с. Оченно жалко, говорит. Тоись для души, к примеру, чижало. Думаешь, думаешь, говорит, - с пахвей собьешься.

- Еще бы! Прошу покорно, век свой в навозе копался и вдруг - судить.

- Эдак-то, говорит, судили однова!.. Глядим, вот сбивает член, вот сбивает!.. Ну и ломанули, что виновен, дескать, обвиноватили, значит. А опосля того, глядим - подобрали члены закон: предвечная работа ему вышла, тоись на каторгу. Чисто, говорит, занапрасно упекли!.. И великое, говорит, наказание тому человеку, что малость посечь...

Ну, эдак, штучек тридцать - сорок всыпать. А они, не собрамшись с умом, - в каторгу. Чижало, сказывает.

- Я думаю, - с пренебрежением воскликнул Мартин Лукьяныч, - член-то, должно быть, глупей его! Если уж член настаивал, - должно быть, господин прокурор? - значит, стоит того. Не угодно ли, Арсюша Гомозок с прокурором не соглашается, с ученым человеком, с юристом...

До чего дожили! Да к чему назначают эдаких мужиков?

Ужели не нашли потверже? Староста Веденей, например...

тот, по крайней мере, строг. Тот не задумается эдакому артисту какому-нибудь шкуру спустить.

- Точно так-с, - почтительно согласился дядя Ивлий, - Веденей будет посурьезней.

Николай бросил расчеркиваться и с остервенением на разные лады, разными почерками выводил одно и то же слово: "обскурантизм... обскурантизм... обскурантизм", но в разговор вступать не решался.

- А как, осмелюсь доложить вашей милости, насчет извозу? - сказал дядя Ивлий. - С нашим дурачьем ничегоне поделаешь.

- То есть как так ничего не поделаешь?

- Не берутся. Поговорил кое-кому, - какой ведь народец: да кто ее знает, да мы отродясь не важивали с весу, да нам в диковину... А то несообразную цену просят: сорок рублей с вагона.

- Прошу покорно! Отчего ж это?

- Глуп-ат, народ-ат глуп, Мартин Лукьяныч. Вот мешки эти... теперича как, - точка в точку, чтоб пять пудов?..

А ну-кось не потрафишь? Аль ушивку взять... Пожалуй, бабье дело. Но бабы никак не согласны. И опять, сколько нужно подвод под вагон... все ведь на пуды стали обдумывать! А там, приедешь, к примеру, на возгал, кое место сваливать? Ни то начальство какое приставлено, ни то как?

- Ты, я вижу, дурак эдакий, и сам-то ничего не смыслишь. - Мартин Лукьяныч раздражительно почесал в затылке. - Как же теперь? Ты ведь отлично знаешь: пшеницу нужно к сроку доставить. Ах, черт их возьми с этими машинами!.. То ли дело, насыпешь, бывало, двадцать мер прямо в веретье, ползи себе с богом хоть до Москвы...