Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

- Подайте-ка, добрейший, вон платочек валяется. Вон, вон, на столе-то... Да-с, а каково, спрошу, нашему брату?

С кого, позвольте спросить, взыскивать недоимки?

Дверь опять отворилась, и вкрадчивый голос позвал:

- Подите сюда, папаша...

Фома Фомич беспрекословно вышел из кабинета. Николай тоскливо поглядел по сторонам. С тех пор как Фома Фомич приказал ему остаться, невежливо заставил повторить два раза одни и те же слова и особенно подать отвратительный, засморканный платок, Николай окончательно почувствовал к нему страх и теперь только о том и думал, как бы поскорее уехать.

Но Фома Фомич возвратился опять с прежним выражением несказанного благодушия; он смеялся своим беззвучным смехом и весело смотрел на Николая.

- Девчонки просят, чтоб вас обедать оставить, добрейший, - сказал он.

- Я с удовольствием, - пробормотал Николай, - но у нас жнитво.

- Ась? - переспросил Фома Фомич, внезапно переставая смеяться.

- У нас жнитво-с...

- Конечно, конечно... Ничего, пообедаете! Ну, а теперь прошу на минутку в канцелярию.

Николай не осмелился возразить, хотя теперь при слове "канцелярия" даже изменился в лице и покорно последовал за Фомой Фомичом.

Канцелярия помещалась довольно далеко. С широкой безлюдной площади, где по воскресеньям собирался базар, а теперь рылись куры в кучах навоза и уныло бродили собаки, нужно было свернуть в узенький кривой переулочек, миновать никогда не просыхающую лужу и с десяток хилых, закоптелых избушек с подслеповатыми оконцами. Вошли в большие прохладные сени; направо виднелась захватанная, обшитая грязною, измочаленною, рогожей дверь в канцелярию, налево - в избу. Переступив порог, Николай невольно схватился за нос: в сенях отвратительно воняло. Запах исходил из крошечного чулана в дальнем углу сеней. Около узенькой замкнутой двери этого чулана сидели два мужика с дубинками. Когда показался Фома Фомич, они вскочили и сняли шапки.

- Просил пить? - осведомился Фома Фомич.

- Не спрашивал, ваше благородие.

Фома Фомич побагровел.

- Ась? - крикнул он. - Как не спрашивал? Сколько селедок давали?

- Пять штук сожрал, ваше благородие. Нам самим в диковину, с чего не просит.

Странный шум поднялся в чулане; зазвенело железо, кто-то завозился, застучал в тонкую перегородку, закричал хриплым, надорванным голосом: "Изжену!.. Изжену!..

Изжену!.."

Один из мужиков улыбнулся. "Ночью эдак раз десяток принимался орать, ваше благородие", - сказал он. "Я его поору, мерзавца!" - проворчал Фома Фомич и вошел в канцелярию. Николай решительно не понимал, зачем тому, кто сидит там, давали так много селедок, почему рассердился Фома Фомич, что тот не просил пить, но он не осмеливался спросить об этом, потому что теперь уже положительно трепетал перед Фомой Фомичом, начинал считать самого себя каким-то подсудимым. Кроме того, дикий крик из чулана до боли стеснил ему сердце, как-то сразу отбил всякую охоту соображать, любопытствовать и думать; из всех душевных способностей у него, казалось, сохранилась только одна: покоряться, делать то, что укажет страшный Фома Фомич.

В огромной комнате, пропитанной запахом махорки и овчин и затхлостью старых бумаг, с облупленными стенами, с заплеванным и засоренным полом, с бесчисленными циркулярами в черных, засиженных мухами рамах, с пыльными шкафами, сидел за столом благообразный старичок в очках и что-то поспешно строчил. При входе Фомы Фомича он встал, заложил перо за ухо и низко поклонился, потирая руки.

- Распорядись-ка, Орестыч, - сказал Фома Фомич, помещаясь около стола на просиженное, обтертое до глянца кресло, и небрежно кинул в сторону Николая: - Садитесь, добрейший.

Старичок высунулся в дверь, что-то приказал, - тотчас же явился здоровый малый в красной рубахе с черною, как смоль, бородой, с медно-красным лицом. Он подал Фоме Фомичу раскуренную длинную трубку, поставил на стол стакан чаю, ухмыльнулся в виде приветствия и отошел к дверям. "Это непременно палач", - подумал Николай, съеживаясь на стуле. Фома Фомич затянулся, прихлебнул, расстегнул жилетку, распустил галстук и сказал старичку:

- Прошу покорно: мерзавец-то ни разу не спрашивал воды!

Старичок пожал плечами.

- Закаменелый! - проговорил он.

- Гм... Эти подлецы не давали ему потихоньку?

Архипка! Ты надсматривал за караульными?

"Палач" усмехнулся во весь рот.

- Никак того не могли, - сказал он, - ключ-то, чай, у меня.

- Никак не могли, Фома Фомич, - повторил старичок, - ключ у него.

Фома Фомич задумчиво побарабанил пальцами.

- Ужель отсылать? - сказал он.

- Можно еще попробовать... - пробормотал старичок.

- Ась? Смех сказать: рубаха в крови, коса в крови, где находился - не может объяснить, и вдруг не сознается, каналья! - сказал Фома Фомич, раздражительно взглянув на Николая. - По-прежнему куда такого мерзавца, ась?..

По-прежнему, без всяких разговоров - в каторгу! Социализмы да либерализмы, психозы да неврозы... Ась?..

Книжки, книжки... книжками стали жить, ум потеряли... ась?

Николай смущенно перебирал пересмякшими губами.

- Фома Фомич, - кротко выговорил старичок, - осмелюсь доложить: господин судебный следователь все равно не удовлетворятся дознанием.

Фома Фомич пришел в еще большее раздражение.

- Кому ты говоришь! - крикнул он. - Разве я его не знаю? Оттого и добиваюсь, что тогда трудней ему будет верхолетничать. Пускай-ко он поверхолетничает, будь в деле полное сознание.

- Это хоть так, - согласился старичок и вдруг расцвел улыбкой и сказал: - А не посечь ли солененьким-с?

Фома Фомич не ответил.

- Добрейший, - сказал он Николаю, - сядьте-ка вот эдак, лицом к двери... вот эдак.

Николай повиновался.

Старичок вопросительно посмотрел на Фому Фомича и обмакнул перо в чернильницу.

- Допросик? - сказал он.

- Не надо. Архипка, ну-ка, распорядись.

"Палач" юркнул в сени.

У Николая сперлось дыхание, дикая мысль пришла ему в голову: "Ну-ка выпорют?"

В сенях послышались голоса, шорох, торопливое лязганье железа, дверь в канцелярию широко распахнулась, и на пороге в сопровождении Архипки и двух караульных появился человек. Николай содрогнулся: это был Кирюшка, но в каком виде! Закованный по рукам и ногам, в изорванной рубахе с какими-то подозрительными пятнами, босой, он выступал, как-то выпячивая грудь, откинув голову, беспокойно перебегая воспаленными неестественно светлыми глазами. Лицо его было ужасно. Белое, как снег, с глубоко ввалившимися щеками, оно беспрестанно подергивалось мелкими неприятными судорогами. Он как вошел, так тотчас же и закричал каким-то сухим, однообразноскрипучим голосом: "Ликуй, серафимы!.. Ликуй, херувимы!.. Ликуй, господства!.. Изжену!.. Изжену!..

"Господи, да разве же они не видят, что он больной!" - внутренне вскрикнул Николай. Но никто не считал Кирюшку больным. Как только он вошел и закричал нелепые слова, Фома Фомич сначала побагровел, затем потемнел, лицо его исказилось необыкновенной злобой.

- Узнаешь ты, такой-сякой, этого человека? - выговорил он глухим голосом, указывая Кирюшке на Николая.

Николай на мгновенье почувствовал на себе страшный взгляд Кирюшки.

- Он меня не узнает, Фома Фомич, - сказал он, привстав и тщательно усиливаясь сдержать дрожание нижней челюсти.

- Ась? Не ваше дело. Расскажите-ка, как он при вас угрожал Агафоклу Иванову.

Николай, путаясь и сбиваясь, начал рассказывать. Становой впивался в лицо Кирюшки. Тот, очевидно, не слушал Николая; стоя среди избы, он с неуловимою быстротою шевелил губами, что-то беззвучно шептал, поводил плечом, переступал с ноги на ногу, насколько позволяли кандалы. И лицо, и особенно тревожно бегающий взгляд его являли теперь вид какого-то мучительнейшего напряжения; он будто искал чего, будто усиливался вспомнить чтото и не мог. Николай кончил рассказывать, замолчал. Все ждали. Вдруг Фома Фомич изменился до неузнаваемости; с перекосившимся лицом он вскочил, подбежал к Кирюшке, затопал ногами, закричал яростным, визгливым голосом: