Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-194

Главной среди этих тем была постоянная тревога по поводу враждебного капиталистического окружения и угрозы военной интервенции на территорию СССР. Показательный процесс так называемой Промышленной партии, развернувшийся в 1930 году с привлечением ведущих инженеров, на котором ранее неприкосновенные «буржуазные специалисты» оказались обвиненными во «вредительстве» с целью подготовки государственного переворота, стал основным источником вдохновения для разработки тематики борьбы со злобными интервентами. Сам Сталин проявил большой интерес к стенограмме показаний и выбитых признаний одного из обвиняемых по этому делу: она касалась тайных замыслов организовать помощь со стороны франко-польско-румынской армии, готовой вторгнуться на территорию СССР. Вождь приказал предоставить данные материалы сотрудникам Коминтерна и поднять массовую общественную кампанию против вооруженной интервенции ^{579}. В ВОКСе эту кампанию восприняли как наиважнейшую и широко использовали для ее развертывания не только свой Бюллетень, но и циркулярные письма во все подконтрольные общества дружбы. Целью кампании было «показать перед лицом заграничной общественности, что опасность интервенции превратилась сейчас в непосредственную угрозу… самому существованию СССР» ^{580}. В 1931 году этому было уделено приоритетное внимание — проводили «ударную» кампанию и даже разработали особую экскурсию по Москве с целью продемонстрировать иностранцам потери, которые принесло бы ожидавшееся вторжение. Резкий тон призывов, определявшийся как «боевой и политически заостренный», недвусмысленно рекомендовался для всех публикаций, тогда как статей «узкоинформационного характера» необходимо было избегать ^{581}.

Режим кампаний, достигший своего пика в 1930–1931 годах, принес значительные результаты — хотя вовсе не обязательно среди тех деятелей культуры и интеллектуалов, которые имели особое влияние на заграничное общественное мнение и на которых ВОКС нацеливался прежде всего: ведь теперь их просили поверить в то, что их родные страны находятся на грани объявления войны СССР. Новый режим кампаний подорвал ранее существовавший скрытый компромисс, когда советская культурная дипломатия сплачивала зарубежных некоммунистов для защиты социалистического отечества, пытаясь приблизить их при помощи культурных и профессиональных интересов, что столь часто подталкивало их к установлению контактов с СССР. Возможно, главнейшее влияние кампании против интервенции заключалось в эффекте бумеранга, поскольку она создавала важные прецеденты для руководства советской культурной дипломатией. Во-первых, неразрывная связь между внутренними «вредителями» и «капиталистическими интервентами» была не только декларирована на показательном процессе, но и заложена в содержание пропаганды, нацеленной на весь остальной мир. Эта интернационализация врага нарушила шаткое равновесие между подозрительностью и мессианским проповедничеством, всегда существовавшим в советском подходе к внешнему миру и явно присутствовавшим в некоторых формулировках о месте иностранцев, связанных с советской политической культурой.

Во-вторых, защита социалистического отечества безоговорочно ставила интересы Советского Союза превыше всего, поскольку, как гласил один из главных тезисов данной кампании, интервенция грозила «гибелью не только СССР, но и будущему всего человечества» ^{582}.

В этом восприятии обороны СССР как высшей ценности можно разглядеть непосредственные корни сталинского комплекса превосходства, который получил свой аналог в виде дальнейшей переориентации международного коммунистического движения в сторону интересов советского государства. По необходимости мобилизация сочувствующих иностранцев для защиты СССР подразумевала признание советского превосходства, однако стратеги из ВОКСа, воодушевленные масштабной индустриализацией, требовали большего. Как было указано в отчете 1930 года, «каждый иностранец, побывав у нас, неизбежно должен… признать», что экономический кризис в Западной Европе и США ведет к неминуемому «упадку буржуазной культуры и цивилизации» ^{583}. Желаемые результаты подобных кампаний, как они формулировались для внутреннего употребления во множестве документов того времени, были вполне «статистическими»: подтолкнуть некоторый сегмент западного общественного мнения к оппозиции непосредственному военному вторжению на территорию СССР и таким образом нейтрализовать западное общественное мнение в целом на случай серьезного конфликта.

Однако если совпадение «кризиса капитализма» и гонки по строительству социализма подхлестывало подобные притязания, то жизненный уровень абсолютного большинства населения и инфраструктура оставались теми немногочисленными сферами, в которых Советский Союз мог говорить о своем участии в соревновании с Западом лишь в будущем времени. Коллективизация привела к серьезным перебоям с продовольствием в городах, что было немедленно замечено и путешественниками, и жившими в СССР иностранцами, а также к постоянным слухам о массовом голоде в деревне. Прекращение частной торговли времен нэпа и хаос на первых этапах государственного перераспределения товаров в соединении с приоритетным снабжением оборонной и тяжелой промышленности привели к очередному появлению карточной системы распределения продуктов питания и промышленных товаров и к серьезному сокращению реальной оплаты труда. Проявления жестких экономических проблем и радикальное падение уровня жизни (даже с учетом попыток замаскировать ситуацию для посторонних глаз) просто невозможно было скрыть ^{584}.

В свете этого отрицание Комиссией по внешним сношениям при ВЦСПС обвинений в эксплуатации принудительного труда, выдвинутых иностранцами, посещавшими страну в качестве членов рабочих делегаций в 1931 году, является удивительным и свидетельствует, что метод кампаний в эпоху «великого перелома» вовсе не ограничивался ВОКСом. В циркулярном письме не просто возражали в ответ на сообщения западной прессы о массовом принудительном труде и «голоде» в СССР, а называли их «дикой ложью и полным абсурдом». Это дало дополнительную возможность заявить о всеобъемлющем превосходстве советской системы в смысле привилегий и условий жизни пролетариата. Интересно, что риторическое соревнование с капиталистическим миром вокруг жизненных условий в чем-то отличалось от советского «царства грез» розничного потребления, придуманного в 1930-х годах. Именно тогда стал развиваться потребительский сектор с отсылкой к западным универсальным магазинам, рекламирующий часто недоступные потребительские товары наряду с картинами в стиле соцреализма, изображавшими «жизнь, каковой она должна быть». Напротив, в эпоху «великого перелома» перед иностранными гостями (которым в то время демонстрировали образцовые дома рабочих в качестве неопровержимых доказательств успеха советской системы) звучали заявления, что жилищные и трудовые условия должны быть признаны наилучшими уже здесь и сейчас ^{585}.