Французская революция: история и мифы

Любопытно, что письмо старшего Строганова, хотя и было отправлено чуть позже, нежели упомянутое распоряжение императрицы, попало к адресату значительно раньше. Лишь 27 (по ст.ст. 16) июля Симолин сообщит Остерману: "Я получил письмо, которое ваше сиятельство оказало честь мне написать 4-го прошедшего месяца, чтобы довести до моего сведения высокие намерения ее императорского величества по отношению к ее подданным, живущим во Франции с начала волнений, которые потрясают это королевство"^[862]. И всё же отец Павла опоздал со своим предупреждением: его сын уже попал под подозрение. В той же депеше Симолин докладывал в Петербург: "Меня уверяли, что в Париже был, а может быть находится и теперь, молодой граф Строганов, которого я никогда не видел и который не познакомился ни с одним из соотечественников. Говорят, что он переменил имя, и наш священник, которого я просил во что бы то ни стало разыскать его, не смог этого сделать. Его воспитатель, должно быть, свел его с самыми крайними бешеными из Национального собрания и Якобинского клуба, которому он, кажется, подарил библиотеку. Г-н Машков сможет дать вашему сиятельству некоторые сведения по этому поводу. Даже если бы мне удалось с ним познакомиться, я поколебался бы делать ему какие-либо внушения о выезде из этой страны, потому что его руководитель, гувернер или друг предал бы это гласности, чего я хочу избежать. Было бы удобнее, если бы его отец прислал ему самое строгое приказание выехать из Франции без малейшей задержки. Есть основания опасаться, что этот молодой человек почерпнул здесь принципы, не совместимые с теми, которых он должен придерживаться во всех других государствах и в своем отечестве и которые, следовательно, могут его сделать только несчастным"^[863].

Из текста донесения Симолина можно понять, что к тому моменту русское посольство в Париже уже какое-то время пыталось вести наблюдение за молодым Строгановым. Об этом свидетельствуют и полученные из неназванного источника сведения о связях юного графа с революционерами и о соответствующем влиянии на него наставника, и задание священнику установить его местонахождение, и ссылка на имеющуюся у Машкова дополнительную информацию на сей счет. Кстати, именно Машков выполнял в посольстве различного рода деликатные поручения секретного характера, в том числе связанные с разведкой^[864]. И, как мы помним, на него же ссылался полицейский агент, чей визит 18 февраля так встревожил Ромма.

Таким образом, своим письмом А.С. Строганов лишь ненадолго предвосхитил то, чего от него вскоре официально потребуют российские власти. Хотя он и выразил свою волю в форме просьбы, однако сделал это столь определенно, что лишил Ромма всякой возможности и далее откладывать отъезд под благовидными предлогами. Учитель Павла был в ярости: во-первых, ему предстояло покинуть столицу как раз в тот момент, когда его революционная карьера обрела весьма многообещающие перспективы, во-вторых, безвозвратно рушился план революционного воспитания ученика. Письма Ромма тех дней выдают сильнейшее раздражение. 17 июля он жалуется графине д'Арвиль, с которой много лет был связан дружескими отношениями: "Хотят, чтобы я на нивах рабства заканчивал воспитание юноши, коему я хотел уготовить судьбу свободного человека. Неужели ради того, чтобы вырастить раба, куртизана, льстеца, я пожертвовал двенадцатью самыми лучшими годами своей жизни, общением с друзьями, пристрастиями и даже обязанностями, каковые мне было бы так сладко исполнять, живя рядом с матерью, столь мною любимой и обладающей такими правами на мою заботу, которой я ее лишил, отправившись за границу"^[865].

Столь же откровенное недовольство сквозит и в его письме А.С. Строганову от 22 июля. Правда, на сей раз Ромм предпочитает умолчать о планах "воспитания свободного человека" и лишь изливает обиду на якобы выраженное ему недоверие: "Впервые за то время, что я имею честь состоять при Вашем сыне, Вы мне дали почувствовать огромную разницу между отцом и воспитателем. Своим письмом от 10 июня ст.ст. Вы сообщили мне свое решение, настолько противоречащее плану, которому я следовал до сих пор и который Вы сами одобрили, что оно не может не повлечь за собой крушения всех надежд. Умения, каковые Ваш сын развивал с некоторым успехом, останутся абсолютно неполными, бесполезными, а то и опасными, не будучи доведены до необходимой зрелости, достичь которой позволят лишь время, наши путешествия по разным странам Европы, внимательное отношение и поддержка. Ваше доверие питало мою уверенность и служило мне утешением. Теперь же Вы меня его лишаете по соображениям, которые называете весомыми, но которые мне не сообщаете".

Если отвлечься от велеречивых жалоб на допущенную по отношению к нему несправедливость, то окажется, что в своём весьма пространном послании Ромм так и не указал никаких реальных причин, побуждавших его настаивать на дальнейшем пребывании во Франции, тем более что на словах он как бы и не отрицал необходимости посещения других стран для продолжения учебы воспитанника. В действительности же Ромм не хотел покидать Париж лишь потому, что намеревался и далее участвовать в революции. Ни о каких учебных занятиях с Попо давно уже не было и речи. Признаться во всём этом старшему Строганову он, разумеется, не мог, а потому вынужден был отделываться туманными намеками и недомолвками: "Если бы Вы мне сообщили имя человека, побудившего Вас к столь неожиданному решению, я бы ему охотно разъяснил, как это делал Вам и как всегда был готов делать, мотивы нашего пребывания во Франции, мои взгляды, надежды и опасения относительно исполняемых мною функций. Результатом разумной дискуссии могли бы стать меры, более устраивающие всех, а для нас с Вашим сыном – и большая определенность. Но предоставленный сам себе, я считал своей обязанностью использовать при осуществлении моего плана сначала те ресурсы, что нам предоставляет Франция, и лишь затем отправиться в Германию, Голландию и Англию за другими знаниями, которые можно успешно усвоить, лишь приблизившись к их источнику; надлежащие условия и время должны были обеспечить изучение ряда запланированных мною предметов, но Ваше письмо заставило меня впервые проникнуться недоверием к себе самому". Вынужденный подчиниться воле старшего Строганова и покинуть Париж, Ромм, однако, не едет с учеником в Вену, а сообщает, что будет в Жимо "дожидаться окончательного решения" старого графа^[866].

И вот когда стало ясно, что их скорый отъезд из столицы неминуем, тогда-то и произошло событие, которое многие историки считают кульминацией пребывания Павла Строганова в революционной Франции, а именно – вступление "гражданина Очера" в Якобинский клуб. Согласно сохранившемуся в бумагах Ромма сертификату Общества, это произошло 7 августа^[867]. А уже 10 августа департамент полиции Парижского муниципалитета выписал путешественникам паспорт для следования в Риом^[868]. Спустя ещё три дня они отправились в путь^[869]. Таким образом, Павел Строганов реально состоял членом Якобинского клуба менее недели и в этом качестве мог посетить от силы лишь одно-два заседания. Какой же тогда был смысл ему вообще записываться в якобинцы? При полном отсутствии какой-либо практической значимости данного шага Ромм, очевидно, придавал ему прежде всего символическое значение. С одной стороны, этот акт становился логическим завершением курса "политического воспитания" юноши, осуществлявшегося наставником в течении предыдущего года, своего рода инициацией, посвящением в "свободные люди". С другой стороны, Ромм тем самым как бы мстил А.С. Строганову за свои рухнувшие планы, самым грубым образом нарушая недвусмысленно выраженную волю старого графа. В пользу такого предположения говорит тот факт, что запись Павла в Якобинский клуб произошла именно после того, как было получено письмо его отца с требованием покинуть Францию. Ранее Ромм с воспитанником не раз посещали заседания якобинцев в качестве зрителей^[870], но лишь теперь, накануне отъезда было принято решение о вступлении Очера в клуб. По мнению А. Галанте-Гарроне, сделать это ранее не позволял юный возраст Павла, однако 18 лет тому исполнилось ещё в июне, тем не менее до начала августа вопрос о вступлении в клуб перед ним не стоял.