Французская революция, Гильотина

Главный тезис Рише и Фюре (оба они начинали в левом студенческом движении, а один в молодости был даже членом Французской коммунистической партии) - тезис о "мифологизации" Французской' революции. По их мнению, к этому были причастны различные левые течения - от Карла Маркса до Жоржа Клемансо - в интересах текущей политической борьбы. Еще 20 лет назад Рише на страницах влиятельного исторического журнала "Анналы" писал: "Должны ли мы отказаться от понятия буржуазная революция? Следует отбросить всякую двусмысленность... Уложить Французскую революцию в прокрустово ложе Марксовой теории революции... кажется нам невозможным".

Своему соавтору и единомышленнику вторил Фюре, предложивший еще задолго до юбилея не праздновать 200-летие революции, поскольку данное событие является "мифологическим" [113].

Другой реинтерпретатор истории Французской революции из той же группы "обновленцев" некогда, в 30-50-х годах, знаменитой французской исторической "школы Анналов" и тоже экс-коммунист, Ле Руа Ладюри, возносит хвалу Фюре за... изобретение "таблицы Менделеева" по разоблачению "мифологии" революции: "Труды Фюре за несколько лет до двухсотлетия Французской революции наводят некоторый порядок в различных моделях, с помощью которых историки прошлого разъясняли перипетии великого десятилетия (1789-1799). Мы располагаем отныне, что касается этих моделей, некой таблицей Менделеева, то есть реестром, системой ячеек, клеток, в которых мы можем разместить каждого на свое место: концепции Кинэ, Гизо, Минье, Бюше, Маркса, Собуля и т. д." [114].

И хотя в этой "таблице" нет имени Т. Карлейля, он вполне может быть помещен в одном ряду с Гизо, К. Марксом и известным французским историком-марксистом А. Собулем (1914-1982), чей капитальный трехтомный труд "Революция и цивилизация" готовится к печати в издательстве "Прогресс".

В трудах "демифологизаторов" по мере приближения 200-летнего юбилея все отчетливее проступала тенденция распространить свою "таблицу Менделеева" не только на Французскую, но и на все остальные крупные революции в истории человечества, разделив их на "плохие" и "хорошие".

К первым помимо Французской, безусловно, отнесена Октябрьская. В работе "Думать о Французской революции" Фюре писал: "...начиная с 1917 года Французская революция не является больше матрицей, печатая с которой можно и должно создать модель другой, подлинно свободной революции, (ибо)... наша революция стала матерью другого реального события, и ее сын имеет собственное имя - это русский Октябрь" [115]. Понятно, что "мать" и "сын", по Фюре, навсегда связаны одной пуповиной - терроризмом. А вот в "хороших" революциях, к каковым относятся Английская середины XVII в. и особенно Американская 70-80-х годов XVIII в., ничего подобного гильотине не было.

Следует подчеркнуть, что сведение таких сложных и противоречивых явлений, как великие революции XVII-XX веков, к "элементарному" делению на "плохие" и "хорошие" еще со времен Томаса Карлейля разделило человечество на тех, кто умел только кричать, и тех, кто старался больше думать.

Как справедливо заметил известный советский историк и публицист H. H. Молчанов, "революция - это кровь, муки, ужас, бедствия и страдания. Только такой ценой добиваются свободы и торжества революции. Кроме сознательного творчества, в революции всегда действует нечто стихийное, роковое, страшное" [116]. Многое в этой оценке созвучно с нравственной концепцией революции Карлейля.

Справедливости ради следует сказать, что все эти сравнения (Французская революция - Октябрьская революция) при выпячивании "идеала" - Американской революции (пример тому книга американского историка Г. Гасдчарда "Французская и Американская революции: насилие и мудрость") встречают отпор со стороны не только историков-марксистов, но и немарксистских историков Франции. Так, молодой историк Ж.-П. Риу в газете

"Монд" дал язвительную отповедь и Гасдчарду, и его восторженному рецензенту из газеты "Фигаро", известному католическому историку П. Шоню: "Получается, что несколько бунтарей, которыми манипулировали идеологи домарксистского периода, захватили Бастилию, а потом учинили бойню в Вандее на манер Пол Пота и погрузили милую Францию в бездну террора как какую-нибудь "банановую республику". А вот по ту сторону Атлантики восставшие против британской короны могучие колонисты сохранили головы холодными. Их конституция не содержала сектантских мифов, а их законодательство обеспечило счастливое развитие событий, не причинивших страданий никому на протяжении двух веков - ни индейцам, ни черному населению, ни жителям Юга. 1789 год принес насилие, 1787 год (год принятия Конституции США. - В. С.) ознаменовался торжеством мудрости..." [117]

Между тем и идеалы Американской, и идеалы Французской, и идеалы Октябрьской революций в основе своей были тождественны: всеобщее благо человечества, свобода, равенство и братство людей и наций. А. В. Луначарский, выступая перед учителями Москвы в 1918 г., так сформулировал эти идеалы: "Нужно воспитывать интернациональное, человеческое. Воспитывать нужно человекa, которому ничто человеческое не было бы чуждо, для которого каждый человек, к какой бы он наций ни принадлежал, есть брат, который абсолютно одинаково любит каждую сажень нашего общего земного шара" [118].

Сравните это выступление с речами американских и французских революционеров, и вы обнаружите почти текстуальное совпадение. Различие состоит лишь в том, что, например, лидеры Французской революции хотели достичь этих идеалов - уважения прав человека - на путях буржуазного национально-политического равенства, а лидеры Октябрьской революции - на путях пролетарского социального равенства. Но в основе той и другой концепции лежит глубоко гуманистическая идея общечеловеческих интересов.

Другое дело, что во французской леворадикальной и советской марксистской историографии 20-30-х годов (H. M. Лукин, Г. С. Фридлянд и многие другие) долгое время господствовали некритическое восприятие якобинской диктатуры и едва ли не культ Робеспьера как обратная реакция на его забвение в официальной Франции. При этом затушевывался универсальный, непреходящий общечеловеческий характер главных целей Великой французской революции - свобода, равенство и братство.

Самое противоречивое и спорное во Французской революции - якобинский террор - было возведено в абсолют как единственный метод решения всех социальных, политических и религиозно-идеологических противоречий любого революционного процесса. При этом на советскую историографию межвоенного и даже послевоенного периода, как справедливо отметил крупнейший знаток проблемы В. Г. Ревуненков [119], огромное воздействие оказал леворадикальный французский историк А. Матьез, чьи труды широко переводились в 20-х годах на русский язык [120]. Но после того, как в 1930 году Матьез публично выступил с протестом против необоснованных репрессий по так называемому "академическому делу" Е. В. Тарле, С. Ф. Платонова и других беспартийных историков-"попутчиков" [121] и создал комитет французской интеллигенции в их защиту, он был немедленно отлучен от СССР, другом которого он был с 1917 года, с того времени, когда возглавлял во Франции движение "Руки прочь от Советской России!", и оказался "в стане наших врагов" [122].

Суть своей концепции революционного террора как основного инструмента разрешения всех противоречий революции Матьез изложил в опубликованной в 1920 году брошюре "Большевизм и якобинизм". "Якобинизм и большевизм, - писал он, - суть две разновидности диктатуры, рожденные гражданской войной и иностранной интервенцией, две классовые диктатуры, действующие одинаковыми методами - террором, реквизициями, политикой цен и предлагающие в конечном счете схожие цели - изменение общества, и не только общества русского или французского, но и общества всемирного" [123].