Всемирная история. Том 4. Новейшая история

ГЛАВА ВТОРАЯ

Таурогенская конвенция. Пруссия поднимается против Наполеона. Война с Наполеоном до перемирия

Мы привыкли представлять себе историю человечества в виде большой драмы, сцены и образы которой чередуются быстро перед нами, в известной, для всех очевидной связи причины и следствия: поэтому мы можем себе вообразить, что когда в декабре 1812 года закончился один акт этой поразительной драмы и занавес опустился над обильной жатвой смерти на снежных полях России, то при следующем подъеме занавеса сцена должна была быстро измениться, и Европа должна была бы предстать перед нами в разгаре восстания против всемирного наполеоновского владычества, в разгаре приготовлений к освобождению. Однако дело, в действительности, никак не могло пойти так скоро, потому что много было разнородных препятствий к его осуществлению. Жизнь текла тогда не так быстро, как течет теперь, когда мы привыкли о каждом важном событии узнавать во всех концах мира через несколько минут, даже секунд после его свершения, и эта быстрота сообщения приводит к столь же быстрым откликам, вызываемым событиями. Не то было тогда — тогда не трудно было всем отвести глаза и лживыми бюллетенями прикрыть тягостное и даже отчаянное положение, в которое был поставлен Наполеон походом в Россию. В правящих кругах уже с первых чисел ноября были получены кое-какие более или менее верные сведения: русский агент, специально посланный в Вену, открыл тамошнему правительству истинное положение дел. Что же касается большинства публики, то, хотя она и была встревожена разными неопределенными слухами и даже явным отсутствием более подробных известий, однако же она впервые уяснила себе истину только тогда, когда узнала, что император Наполеон 15 декабря прибыл неожиданно в Дрезден и, не остановившись здесь, проехал в Париж. И только весьма постепенно все стали узнавать о подробностях катастрофы — и все же были еще весьма далеки от сознания ужаса всего совершившегося.

К Австрии еще в ноябре 1812 года было обращено со стороны русского правительства требование — порвать связь с Наполеоном, и прусский посол при венском дворе, Гумбольдт, со своей стороны также получивший подробные сведения, настаивал на том же. Казалось бы, что для правителя, пережившего то, что со времен Кампо-Формийского договора, со времен Ульма, Аустерлица и Ваграма пережил император Франц Иосиф, было бы весьма естественным в данную минуту пожелать возвращения всего утраченного и возможно большего ограничения столь вредного для всей Европы могущества Наполеонова, а о тех опасностях, какие со временем могли грозить со стороны России или Пруссии, на время отложить всякие помыслы. Но в том-то и беда, что душа таких людей, как император Франц Иосиф и его правая рука, граф Меттерних, недоступна никакому мужественному настроению, никакому сознанию государственного достоинства. Они видели, конечно, что их положение улучшается: им было ясно, что теперь союз с Австрией приобретает большую цену и что эта цена должна еще более возрасти, если хватит ума и терпения на выжидание. И вот потому именно Австрия удовольствовалась лишь тем, что Шварценбергу, командовавшему австрийским вспомогательным корпусом в России, приказано было перед русскими войсками отступать все далее и далее, очистить даже и Варшаву, и, весьма некстати, отпустить состоявших у него под командой саксонцев на родину.

Гораздо более затруднительным, но вместе с тем более обнадеживающим было положение Пруссии. Однако и здесь правительство и король, и все его окружающие, не слишком скоро пришли к определенному решению: положение Пруссии после Тильзитского мира было такое, что для этого государства оставался только один выбор — или полная победа, или полная гибель. В Берлине, на виду у французских оккупационных войск, в отдалении от места действия событии и их потрясающего впечатления, долгое время не могли освоиться с новым положением дел. Надо было, чтобы какой-нибудь смельчак подал другим пример — такой смельчак и нашелся в лице командира прусского вспомогательного корпуса, подчиненного французскому главнокомандующему, — генерал Ганс Давид Людвиг фон Йорк. Он родился в 1759 году; отец его был офицером при Фридрихе Великом и принимал участие во всех его походах. И в сыне его, человеке образованном и бывалом, рано явилась охота к военной службе. Он был одним из немногих, с честью носивших прусский мундир во время несчастных войн Пруссии с Наполеоном. Строгий, твердый, проникнутый сознанием патриотического и военного долга, он всеми силами заботился о том, чтобы не уронить честь Пруссии в том тягостном положении, в которое он был поставлен как командир прусского вспомогательного корпуса, подчиненного французскому главнокомандующему Макдональду. Когда же великая катастрофа совершилась и ее влияние стало ощутительно и на корпусе Макдональда, Йорк увидел себя в положении человека, к которому одновременно с двух сторон обращались с совершенно противоположными предложениями и требованиями, Французы, до того времени относившиеся к нему не особенно милостиво, вдруг перешли к самой дружеской предупредительности: он получил в конце ноября 1812 года офицерский крест Почетного Легиона; затем награду в 20 000 фр.; ему дали понять, что в будущем его ожидает командование отдельным отрядом и маршальский жезл — для французов в высшей степени было важно сохранить неприкосновенной в Курляндии сплоченную воинскую силу, корпус Макдональда, численность которого достигала 27 000 чел. Около того же времени и со стороны России были сделаны Йорку первые предложения — порвать связь с французами и перейти на сторону русских, интересы коих были вполне тождественны с прусскими. Для того, чтобы ознакомиться ближе с положением дел, Йорк отправил лейтенанта Капица в Вильну, и тот, возвратившись к нему 8 декабря, выяснил полную картину гибели «Великой Армии». Затем с одной стороны, Дибич, начальствовавший русским отрядом, наступавшим на пруссаков, отходивших к Кенигсбергу, делал ему свои предложения, поддерживаемые немецкими патриотами, находившимися в русском войске, графом Дона, Клаузевицом и т. д., — и эти предложения, которым он и без того сочувствовал, представлялись ему весьма привлекательными. С другой стороны, из Берлина не приходило никаких распоряжений, и все его просьбы относительно инструкций оставались без ответа; а он, как истый солдат, не решался по собственной своей воле сделать самостоятельно такой шаг, который должен был иметь не столько военное, сколько политическое значение. Как бы для того, чтобы ускорить его решение, последовал ему от Макдональда приказ: как можно скорее двинуться к Тильзиту, причем ему надо было обязательно пробиться через русские войска… И вот — он принял наконец решение.

Граф Йорк фон Вартенбург. Гравюра работы Л. Якоби с портрета кисти В. Вольце

30 декабря, на мельнице, близ Таурогена, он заключил с генералом Дибичем, в присутствии Дона и Клаузевица, конвенцию и этот договор был первым шагом к разрыву связи, установившейся между прусской и французской армиями. По Таурогенской конвенции прусский вспомогательный корпус должен был остаться нейтральным и занимать территорию между Мемелем, Тильзитом и Гаффом, пока не получено будет иное распоряжение от короля: в случае же, если бы король приказал вновь присоединиться к французам, то корпус обязывался в течение 2 месяцев не участвовать в военных действиях против России. Значение подобного дополнительного условия было всем вполне понятно. Однако Прусское государство никак не могло так быстро на что-нибудь решиться: король прусский, конечно, не мог позабыть того, что 6000 французов, под командой сурового Ожеро, недалеко от его резиденции, занимают Берлин гарнизоном, и потому отнесся с порицанием к поступку Йорка, приказав предать его военному суду; и государственный канцлер, узнав о конвенции и передавая о ней французскому послу, старался выказать себя негодующим и озабоченным. Однако так как русские не пропустили через свои линии того офицера, который вез немилостивый королевский указ, то Йорк не получил о нем никакого официального уведомления и на время мог его вполне игнорировать. Его положение было более чем незавидно: он ставил на карту не только свою жизнь, но и честь, и честь вверенной ему части — и настроен был, конечно, весьма мрачно.