Севастопольская страда (Часть 3)

- Скажи поди! Ты, мол, отец, скажи!

Матрена была настойчива. Трифон выдвинулся вперед, снял шапку; за ним Матрена - чтобы не дать ему остыть.

- Ваше благородие, а ваше благородие!

- А-а? Тебе чего, а? - воззрился на Трифона пристав.

- Не следует так, ваше благородие.

- Что-о? - очень удивился пристав. - Ты кто таков?

- Парнишку бьете зачем? - храбро выпалила, выдвигаясь из-за мужа, Матрена.

Гараська, слыша поддержку своих, заревел еще гуще и громче, а толпа, в которой один кивал другому, начала придвигаться к дому.

- Это родители, - объяснил приставу бурмистр, показав на Трифона с Матреной.

- Гони их в шею! - приказал ему пристав, а конторщику и старосте, которые были тут же, крикнул: - Поднять этого подлеца!

Гараську подняли, поставили на ноги, но он рвался туда, к толпе, куда оттискивали бурмистр и сотские его отца и мать; он не имел ни малейшего желания разговаривать с приставом, у которого такой львиный рык и такой жесткий кулак.

Однако это-то именно нежелание Гараськи разговаривать и убедило пристава в том, что одного из двух преступников он уже держит в своих руках; при убеждении же в том, что преступников было непременно двое, он так и остался.

- Это тот самый дурак, который за пиявочником досматривать был обязан, что? - обратился он к бурмистру.

- Так точно, он самый, - с натугой удерживая Гараську, ответил Аким.

- Та-а-ак!.. Хо-ро-ош!.. Ничего, ничего, недоделок, я из тебя показание выжму! - потряс кулаком перед носом Гараськи пристав и приказал: - Тащите его в дом, а то здесь что-то прохладно сидеть.

Гараську втащили в прихожую. Здесь он кричал глуше в неведении того, что с ним могли сделать в барском доме.

- Давай его сюда, негодяя! - скомандовал пристав, сам входя в ту комнату для гостей, где жили Дмитрий Дмитриевич с Елизаветой Михайловной, а теперь лежало на столе тело бывшего владельца Хлапонинки, с которого на пол натекло довольно воды.

Тело лежало так, как было принесено, только вынуты полотенца, да под голову в мокрой шапке Степанида суетно подсунула маленькую подушку думку, а лицо обтерла.

Гараська глянул было по-своему, исподлобья, в желтое это лицо, но ему стало страшно, и он отшатнулся, а пристав, протягивая руку свою к лицу покойника, проговорил не крикливо уже, однако и не тихо, раздельно и очень отчетливо:

- Вот здесь, перед лицом жертвы твоей, подлец, отвечай, как на духу у священника, с кем вдвоем утопил ты барина?

- Не топил я барина! - выкрикнул Гараська. - Не топил, чего говоришь зря?

Но в то же время окостеневший желтый барин, распластанный на столе, и краснорожий дюжий пристав, с набрякшими и готовыми к действию кулаками, представляли вместе картину ослепляющую, пугающую воображение, непереносимую, так что Гараська, который был посильнее, чем полагается быть подросткам в семнадцать лет, и знал за собой это, отчаянно работая лопатками и локтями, рванулся к выходной двери, ведущей на крыльцо.

Он даже успел открыть ее, но тут его схватили сзади за шиворот, и от боли и от досады он закричал снова самым истошным голосом, на какой был способен.

- Убивают, батюшки мои! - подхватила его крик стоявшая около крыльца Матрена.

- Убивают! - обернувшись к толпе, повторил Трифон. - Малого убивают!

Но толпа уже подступала к дому, шумя:

- Правов не имеют убивать!

- Да, никак же, пьяный он вдрызг, этот пристав!

- А Терентьеву бабу куды ж это повели?

- У нее же детей малых орава, у Лукерьи-то!

- Да еще и сама тяжела ходит...

- Кидается, как пес, ни на кого не глядя!

- Вот уж, право слово, правда истинная!..

Шумели и окружали дом - бородатые мужики-хлапонинцы в полушубках и армяках, бабы в зипунах и теплых платках, иные с ребятами на руках, - не на кого было оставить дома.

Теснились на ступеньках крыльца, заглядывали в окна...

Хотя и орудовал в доме шумоватый и легкий на руку становой, но барин-то Хлапонинки все-таки лежал на столе... Становой покричит и уедет, они останутся провожать барина на кладбище, забрасывать его гроб мерзлой землей, гадать на могите о новом барине, какой-то будет да когда-то еще будет...

А пока что - день тихий, не очень морозный; вьется ласковый легкий снежок, румянятся щеки, пар от дыхания подымается прямо кверху... Воли нет еще, положим, однако и барина над ними тоже нет, а что касается станового...

- Правов не имеет малого убивать!

- Правда истинная, не имеет!

В разрисованные морозом стекла окон, - не очень больших окон, чтобы не уходило из дома печное тепло, - глядела, хоть и мало что видела, деревня, и стало от нее сумеречно в доме... Конторщик, выглядывавший в дверь на крыльцо и слышавший крики: "Малого убивают!", вполголоса сказал становому:

- Отпустить, может, прикажете Гараську пока, ваше благородие? Все одно не уйдет ведь.

- Почему это "отпустить"? - грозно уставился было на него становой.

- Шумят что-то очень, лезут...

- Гна-ать их в шею! - заорал становой.

- А не пойдут если? - осторожно осведомился Петя.

- Как это так не пойдут?.. Как они посмеют не пойти?

Однако в одном окне неотступно торчали лица и шапки и платки бабьи, в другом, в третьем...

- Отвести в холодную! - приказал было пристав, но на вопрос бурмистра - "Кому прикажете с ним идти?" - буркнул: - Впрочем, черт с ним, пусть идет пока, - мы его всегда арестовать можем.

Двое пошли с женой Терентия и еще не вернулись, двоих надо было приставить к Гараське, - кто же останется тогда около него самого, станового?

Перед Гараськой, стоявшим в прихожей, отворили дверь:

- Иди, черт!

Стиснув зубы, Гараська стал шарить глазами около крыльца что-нибудь твердое, нашарил обломок кирпича, кинулся к нему, закатал его в снег, примял, закруглил снежок дрожащими пальцами и хотел уже, забежав, швырнуть в то самое окно, за которым стоял пристав и лежал на столе утопленник-барин, но помешал испугавшийся Трифон, снежок звонко шлепнулся в стену рядом с окном.

Вернулся староста с докладом приставу, что мужики не дали ему посадить Терехину жену в холодную.

- Детишки, бают, малые, - кто же за ними присмотрит? Да Лукерья-то сама, почитай что, на сносях: неужли ж, бают, убежать куда могёт?