Севастопольская страда (Часть 3)

Тяжелая телом и потому неторопливая в движениях, она раза два, мягко ступая валенками, подплывала к двери, отворяла ее и с минуту стояла на крыльце, вглядываясь в дорожки между сугробами снега вправо и влево от дома и вслушиваясь в совершенно уже темную и несколько жуткую даже аллею сада напротив крыльца, не заскрипят ли на снегу шаги. Но было тихо, никого не заметно, - и снег падал тоже медленно и тихо.

- Вот запозднился как! - в спокойном пока еще недоумении бормотала Степанида, пожимала жирными плечами, начинавшими зябнуть под косынкой из козьего пуха, и уходила в дом.

Самовар пошипел-пошипел и заглох. Сухие сладкие коржики, поставленные на стол к чаю, и вазочка клубничного варенья как будто тоже глядели недоумевающе на Степаниду: почему же нет до сих пор того, для кого они приготовлены?

Своего сынишку, казачка Федьку, спрашивала Степанида:

- Да в какую же сторону хоть пошел-то барин?

- В сторону в какую? - Федька крутил рыжей головой, задумываясь над таким простым вопросом: он просто не обратил на это внимания, хотя и сам отворял двери, когда выходил Василий Матвеевич.

И никто в доме этого не заметил: каждый день обычно гулял по своей усадьбе помещик Хлапонин в предсумеречное время, и гулять он мог, конечно, где ему вздумается, лишь бы были в сугробах протоптаны тропинки, чтобы не набрать снегу в высокие валяные ботики, так как это совсем уж не барское дело.

- А может, барин кататься поехали? - высказал кто-то на авось свою догадку.

Но кучер Фрол оказался дома; однако от него узнали, что барин заходил в конюшню, потом ушел.

- Куда же все-таки пошли они? - допытывалась Степанида. - По направлению по какому?

- Направлению? - Фрол был человек угрюмый, но обстоятельный; подумав, он ответил: - От конюшни какая может быть еще направления? Не иначе на пруд подались, пиявков глядеть.

Так была найдена первая нить: на конюшне был, кататься не поехал; но если даже пошел оттуда в пиявочник, то что же делает он там так поздно?

Вспомнили, что на место Тимофея с килой отряжен был в пиявочник Гараська. Кто-то сказал, что Гараська сидит у своих, доедает обеденные блины.

Вислогубый, вихрастый парень, не очень удавшийся своим родителям, коровнице Матрене и караульщику Трифону, ходившему по ночам с колотушкой, - совсем не успел еще проникнуться важностью своей новой должности. Он даже дерзил Степаниде, когда она его спросила, топил ли он там печку и почему ушел оттуда рано.

- А что же я, по-твоему, ночевать там обязан с пьявками с эстими? Пьявки они пьявки и есть, и черт их не возьмет! Печку в обед затопил да пошел домой, - что мне там еще прикажешь делать?

Толстая верхняя губа безнадежно закрывала ему рот, поэтому он бубнил иногда совсем неразборчиво, а вихры падали ему на глаза, придавая диковатый вид.

- Посгоди, посгоди, вот придет барин! - пригрозила Степанида, но Гараське почему-то вздумалось ответить ей загадочными словами:

- Хорошо как придет, а может, и приедет!

Буркнул что-то такое первое, что пришло в голову, чтобы только половчее ответить этой толстухе, которой тоже понадобилось болеть о барских пиявках, но Степаниде почудился в этих вздорных словах какой-то озорной намек, и она всполошилась вдруг, послала за конторщиком, за бурмистром...

Было уже часов восемь вечера, когда, взяв фонарь, отправились искать Василия Матвеевича: бурмистр Аким Маркелыч, старик за шестьдесят, однако крепкий еще, хозяйственный; конторщик Петя, лет двадцати, балалаечник и обладатель печатного письмовника и "соломона" для отгадывания каких угодно снов; караульщик Трифон, заросший дремучим волоком, и Гараська.

- По сторонам поглядывай, братцы, - командовал Петя, - может случиться - лежит вдруг где в снегу от парализации.

- От чегой-то, говоришь, лежит? - испуганно тянулся к нему ухом из-под заячьего капелюха бурмистр.

- Парализма такая бывает у старых людей: идет-идет, все ничего, а вдруг ка-ак хватит поперек шеи - он и лег!

- Ну-у, болтаешь зря!..

- Вот тебе и "болтаешь"! Спроси-ка у кого хочешь, тебе скажут, - из образованных только.

- Бывает, конечное дело, пропадет человек враз, ну да ведь это с тушными случается, а наш барин он из себя не особо жирен!

Говорить-то говорил, а все-таки поглядывал впереди себя на сугробы, то желтые, то синие от свечки в фонаре с запыленными стеклами, и боязливее становился с каждым шагом бурмистр.

Пришли, наконец, к пиявочнику. Когда же открыли дверь и осветили фонарем внутренность избы, то отшатнулись в испуге.

- Свят, свят, свят! - забормотал Аким Маркелыч, снимая шапку, крестясь и пятясь.

Фонарь был в руках у конторщика, однако и щеголявший своей образованностью конторщик, к тому же требовавший от других, чтобы шарили глазами по сугробам, не осилил того ужаса, который охватил его при виде торчавших из воды ног Василия Матвеевича в завороченных брюках и белесых высоких валяных ботиках; он поставил фонарь на пол, а сам юркнул в дверь.

Когда ослабел несколько первый испуг, все четверо впились неотрывно глазами в то странное и страшное, что всего только два-три часа назад было их барином и могло их продать или приказать высечь, а теперь так непостижимо застряло головою вниз в черной и ледяной на вид, да уже и покрывшейся тонким ледком воде.

- Что же теперь делать-то, господи! - истошным голосом завопил вдруг Трифон.

- Что делать! Вытащить яво, и все! - отозвался ему Гараська.

- Правов не имеем! "Вытащить"! - прикрикнул на него бурмистр.

- Каки-таки тут права?

- Такие, обнаковенные... Может, барин сам поскользнулся, упал торчмя, а может, тут умысел злой, - объяснил конторщик.

- Про-пал ты теперь, Гараська! - непосредственно выкрикнул сквозь свой дремучий голос Трифон; но Гараська не понял отца:

- Как ето так пропал? С чего ето пропал?

- Э-эх, дура! - только махнул на него рукой отец.

- Вынимать сами не смеем: может, на нем там следы насильствия, глядя на бурмистра, деловито сказал Петя.

- А я-то что говорю? То же само и я: правов не имеем!

В это время подошли с другим фонарем Степанида и кучер Фрол.

- Что-о? Никак, и вправду здесь! Ах, батюшки!

- Народ стоит чегой-то...