Портрет влюбленного поручика, или Вояж императрицы

Боровиковский первым пишет портрет мужа М. И. Долгорукой — Алексея Алексеевича, который незадолго до этого был назначен Симбирским генерал-губернатором, а после смерти в 1814 году жены стал губернатором Москвы. Супруги имели четырех сыновей, из которых один — Ростислав Алексеевич был однополчанином Лермонтова и хорошим знакомым пушкинской семьи. По утверждению Бартенева, жена Р. А. Долгорукого не отходила от постели умиравшего Пушкина и с ее слов известны последние часы жизни поэта.

Пожалуй, ни один из портретов Боровиковского не вызывал столько споров и разночтений, как „Неизвестная в тюрбане“, поступившая в Третьяковскую галерею из собрания И. Е. Цветкова. Высказанное А. В. Бакушинским предположение о том, что на полотне изображена французская писательница А.-Л.-Ж. де Сталь, мадам де Сталь, как ее чаще называли, скоро вызвало возражения искусствоведов. Известное сходство с полотном Ф. Жерара не находит сколько-нибудь убедительного подтверждения в портрете кисти Виже Лебрен, где писательница представлена с лирой в руках, или портрете кисти М. Жерара, изображающем известную француженку с дочерью на фоне романтического пейзажа. Существенным возражением остается присутствие в портрете бюста Екатерины II, к которой мадам де Сталь относилась резко враждебно. Нет никаких доказательств, чтобы ее отношение к русской императрице в корне изменилось, тем более в обстановке Отечественной войны 1812 года. Впрочем, датировка портрета условна, так как холст не несет ни авторской подписи, ни даты. Можно привести и иные соображения в пользу подобных сомнений.

Прежде всего — это предубеждение мадам де Сталь против всяких ювелирных украшений, которыми так щедро украшен костюм неизвестной в тюрбане. Зеленовато-голубое платье неизвестной перехвачено широким золотым поясом с камеей на крупной пряжке, на руке красуется змеевидный браслет, в ушах — золотые серьги с жемчугами, тюрбан опоясывает лента из крупных жемчугов, сколотая на лбу большой золотой пряжкой с драгоценными камнями. Волосы писательницы, по свидетельству современников, напоминали по цвету вороново крыло, как и ее большие глаза. Написанная Боровиковским женщина имеет каштановые волосы и карие глаза. Не менее существен характер ее прически. При всех изменениях капризной парижской моды мадам де Сталь оставляла открытым высокий чистый лоб, тогда как у неизвестной он старательно прикрыт до бровей родом челки. Зато писательница всегда скрывала уши, которые открыты у женщины в тюрбане, — мелочи, которым самые завзятые модницы обычно сохраняют верность, следуя представлению о недостатках и достоинствах своей внешности. Но кем бы ни была неизвестная, верно одно, что она связана воспоминаниями или семейными обстоятельствами с екатерининскими временами.

Словно вспоминая прошлое, художник очень покойно и удобно усаживает свою модель у небольшого столика, на который ложится полная рука. Модное, низко вырезанное платье не стесняет располневшей и отяжелевшей фигуры. Замысловатый головной убор не вызывает ни тени кокетства. Глаза с интересом обращены в сторону невидимого собеседника, недоверчивые, оценивающие, заплывшие складками покрытого ярким румянцем лица. Пренебрежительная усмешка чуть трогает уголки губ.

И несмотря на дорогой модный наряд, завершенный изысканной полосатой шалью, неизвестную легче себе представить за хозяйственными распоряжениями, среди домашних дел и хлопот, чем в салонах, к которым она остается внутренне безразличной. Насколько иначе рисуется писательница в 1825 году Пушкину, и трудно представить, чтобы настолько внимательный к душевной жизни человека портретист, как Боровиковский, ни в чем не откликнулся на характеристику поэта: „Взгляд быстрый и проницательный, замечания разительные по своей новости и истине, благодарность и доброжелательство, водившие пером сочинительницы, — все приносит честь уму и чувствам необыкновенной женщины… Исполняя долг благородного сердца, она говорит об нас с уважением и скромностию, с полнотою душевною хвалит, порицает осторожно, не выносит сора из избы… О сей барыне должно было говорить языком вежливого образованного человека. Эту барыню удостоил Наполеон гонения, монархи доверенности, Европа своего уважения“.

Между тем жизнь в родных местах шла. Незамысловатая. Неторопливая. Со своими огорчениями, бедами, маленькими радостями. Старые друзья встречались, переписывались, делились новостями. В. В. Капнист близко сходится с Д. П. Трощинским, благо среди очередных придворных перемен старый вельможа все чаще мог оказываться в своих Кибинцах. В 1808 году поэт предлагает для постановки на любительском театре „Бригадира“ Фонвизина и „Подтипу“ Крылова. Князю Хилкову, женившемуся на побочной дочери Трощинского, предлагалось сыграть Трумфа, Василию Афанасьевичу Гоголю-Яновскому — царя или гофмаршала, Семену Капнисту — царевича Слюняя, роли принцессы, служанки и цыганки отдавались младшим детям Капниста — Ване, Алеше и Владимиру.

В одном из писем отцу Гоголя Капнист будет писать в 1825 году из Обуховки: „Весьма хорошо вы сделали, что не послали дел к Алексею Федоровичу. Я о сем с ним объяснюсь. Впрочем, дел разбивать никак не должно. Я писал по сему предмету к Дмитрию Прокофьевичу и буду ожидать его разрешения. Долго ли вы пробудете в Кибинцах? Я слышал, что Катенька выздоровела и увезена к вам или к отцу. Зачем вы ее к нам не везете: она бы скорее поправилась здесь от болезни. Все мы об ней истосковались весьма давно. Дорога теперь и погода хороша: что стоило Марии Ивановне привезти ее к нам? Прощайте, и за предводительскими делами не забывайте вашего преданного слугу“. Беспокойство Капниста касалось матери декабриста H. H. Лорепа, воспитавшегося в доме его брата, Петра Васильевича Капниста. В июле 1818 года поэт будет сожалеть в письме к сыну, что не сумел повидаться с направлявшейся в Одессу С. Г. Волконской.

Декабрист Н. А. Бестужев вспоминал, как „старик-живописец“ писал у них в доме левой рукой портрет его матери. Когда это было? Что-то около 1806 года. Левшой Боровиковский был всегда, но старик в пятьдесят три года… С тех пор прошло еще десять лет. В милом далеке Миргорода мелькали знакомые и дорогие имена, память о добрых отношениях и удачных полотнах. Но оставить Петербург уже было не под силу. Да и зачем? Колесо будничных дел вертелось изо дня в день, чего-то лишая и на что-то все еще позволяя надеяться. Правда, первая и последняя выставка осталась в 1804 году. Но потом было участие в академических собраниях 1812, 1813 и 1814 годов, и в последнем отчете упоминание о том, что академик Боровиковский за упомянутое время написал образа для церкви села Романовки Мглинского уезда Черниговской губернии и еще „кое-какие портреты“. Именно так — во-первых, образа, во-вторых, безымянные портреты. Академия не придавала им значения. Да они и в самом деле часто оказывались „кое-какими“ — все зависело от потребностей и фантазии заказчика. Теперь уже не Боровиковский, а молодой и модный художник О. А. Кипренский передает в 1817 году из Италии привет только что назначенному президентом Академии художеств А. Н. Оленину, Елизавете Марковне, той самой, что в ранней молодости писал Боровиковский, Аграфене, Дмитрию и Павлу Марковичам Полторацким „с фамилиею“. Его привет доставит искреннее удовольствие. А в 1823 году, по возвращении из Италии, это ему будет предоставлена возможность показать свои привезенные работы и не где-нибудь, не вместе с другими, а в Эрмитаже.

Старые друзья вспоминали художника при иных обстоятельствах и иначе. Сват Маргариты Ивановны Долгорукой-Апайщиковой, отец жены Ростислава Алексеевича, А. Ф. Малиновский, выполнявший обязанности смотрителя шереметевского Странноприимного дома в Москве, поднимает в начале 1818 года вопрос о написании большого парадного портрета учредителя, поскольку здесь ежегодно бывает „многочисленное собрание“. Свою просьбу А. Ф. Малиновский обращает к главному опекуну несовершеннолетнего Д. Н. Шереметева, Д. П. Трощинскому, которому естественно было остановить выбор на писавшем его собственный портрет Боровиковском.