Другое небо (Ложные стереотипы российской демократии, Анализ Чеченского кризиса)

Писал я и в Прокуратуру СССР, и генеральному прокурору -- вместо ответа меня либо переводили на новое место, либо сообщали, что мое заявление направлено в прокуратуру Татарии (или Перми), а из этих прокуратур следовал спокойный ответ: "Нарушений закона в действиях администрации, несмотря на все наше желание таковые обнаружить, не найдено". Свиданий (личных) я был лишен все семь с половиной лет, и передать сведения о творящемся в бараках ПКТ-ШИЗО и в карцерах тюрьмы не было возможности.

10 сентября 1982 года в Чистопольской тюрьме я написал заявление, в котором объяснял коммунистическому государству свое отношение к его попыткам исправить меня принудительным трудом: "Вы хотите меня исправить принудительным трудом? Простите мне, но я не хочу исправляться", "Есть две ступени насилия, одна -- это не давать делать что-то, это низшая ступень насилия, другая -- это заставлять делать нечто, это высшая ступень насилия, на ней насилуется душа. А я ведь стремлюсь понизить уровень насилия в мире, вот и заставляю вас сойти с этой высшей ступени насилия на низшую", "ст. л-т Чурбанов говорит, что я должен заняться общественно-полезным трудом. Отвечаю: сейчас нет более полезного для общества труда, чем отказываться от принудительного труда в коммунистической политической тюрьме. И нет более тяжелого труда, чем этот, ст. л-т Чурбанов знает, что он такой работы не выдержал бы и месяца. Ст. л-т Чурбанов говорит, что то, что я читаю и пишу -- это труд, полезный для меня одного, а надо, чтобы для всех. А я говорю, что сейчас все, что полезно для меня, полезно и для человечества", "В детстве я любил читать книжки советских авторов, и чтение это, как ни забавно, принесло мне пользу. Как же могу я уступить вам -- ведь это бы значило предать Гайдара и Фадеева, учивших не поддаваться насилию. Вот и получается, что это я защищаю Улю Громову и Любку Шевцову, а вам достается роль их оппонентов (улыбаюсь)".

Я добивался в заключении права не работать, сделать труд в заключении не принудительным, права покупать продукты питания на "присланные" деньги, права иметь свидания в неограниченном количестве, права на присылку книг и продуктов в неограниченном количестве. Сейчас -- по коммунистическим законам -- заключенный имеет право (если не наказан лишением этого права!) покупать в заключении продукты питания только на деньги, заработанные рабским трудом в заключении же. Поэтому я не имел возможности во все годы заключения покупать продукты на деньги, которые присылались мне из дома родителями. Я имел право на эти деньги подписываться на газеты и журналы, которые, в свою очередь, месяцами, полугодиями не выдавались мне из-за того, что меня непрерывно держали в карцерах и штрафных изоляторах.

14.09.1982 г. я был посажен в карцер на 15 суток -- за отказ от принудительного труда, по истечении пятнадцати суток мне было добавлено еще 12 суток -- за передачу сведений о себе стуком по трубе в 20-ю камеру, расположенную над карцером, и за получение сведений о состоянии дел в 20-й камере: "Помилуйте! Люди в коммунистическом государстве должны быть разъединены ("говорите только за себя!", "говорите только о себе!"), а Мейланов и в камере нарушает! Приходится морить голодом и дальше!"

В одном из заявлений уже 1985 года (октябрь) я писал, что "ездовой собаке были бы совершенно непонятны мои требования вывесить какой-то там листок бумаги (о праве не работать): какое еще "право, а не обязанность?" -ездовая собака понимает только кнут и корм. Значит, то, что я делаю -- это утверждение и сохранение различия между человеком и ездовой собакой, это борьба с перевоспитыванием в ездовую собаку, которая хоть огрызается, а везет".

Орлов, беркутов, соколов приручают болевыми пытками и голодом, а человек должен снова и снова являть миру пример неуступчивости насилию. Как ни крути, а либо ты сдал назад перед злом, либо сказал себе и камням, и паукам, следящим за твоей битвой: пойду на смерть, но подлецам, ставящим целью сломить дух человеческий, сломить гордость своей божественной природой, подлецам, со школьной скамьи внушающим: "единица -- ноль!", не уступлю. Никто не узнает? Ничего. Камни узнают. Пауки узнают. Уже и это изменит мир.

Ко мне приходили тюремщики, уговаривали начать работать: "Как только начнете работать, в ту же минуту принесут вам с кухни разницу между карцерной и положенной работающему нормами питания. И какое странное у вас требование: свободный труд, не обязательность, а добровольность труда. Да что же изменится для вас от того, что появится какая-то там бумажка? Для чего вам право не работать, когда вы собираетесь работать?" (майор Тройнин).

"Ездовой собаке этого не понять", -- с улыбкой отвечал я.

Все тот же майор Тройнин говорит мне: "Скажите, разве не аморально кушать и не работать? А ведь вы хоть что-то да едите". -- "Нет, это не аморально. Аморально красть. Аморально не оставлять человеку выбора. У вас есть сын?" -- "Да..." -- "Так вот: когда он покупает или ловит птицу и сажает ее в клетку, вы, наверное, говорите ему: ты лишил птицу возможности самой добывать себе пищу, ты посадил ее в клетку, поэтому отныне ты обязан ее кормить", точно то же говорю я вам: отпустите меня на волю, и я найду себе пищу сам, держите в клетке -- кормите!! Аморально оплачивать свое заключение, аморально платить тюремщикам за то, что они лишают тебя свободы. Аморально облегчать вам бремя моего содержания. Своим отказом работать я борюсь с вами, борюсь против своего заключения, и это очень морально".

Здесь я пока не работаю. Сельсовет и дирекция совхоза "Намский" издали приказ, по которому я назначаюсь переборщиком картофеля в картофелехранилище. Никаких заявлений о приеме на работу я, конечно, не писал. Приставленный ко мне л-т Докторов прямо сказал мне, что работа эта выбрана мне в качестве меры наказания. Перебирать картофель -- это работать в наполовину засыпанном землей, сыром, темном, со спертым воздухом помещении, в котором поддерживается температура +2 -- +3о С. Работу подбирали специально для меня -- с истощенным до предела 7,5-летним морением голодом организмом, с незалеченными болезнями. Работать там -- значило бы принять кару, этого, конечно, не будет.

Я написал (в январе 88-го) заявление районному прокурору, в котором потребовал обеспечить мне осуществление моего права "работать в избранной мной сфере общественно-полезной деятельности" (конституция).

Как у меня со здоровьем? Невольно улыбаюсь. Так, что мою медицинскую карту из тюрьмы сюда, в нарушение закона, не переправили. Неплохо бы обществу "Врачи -- за безъядерный мир" задать вопрос: "Каким должно быть здоровье человека с 10 апреля 1981 года и по 8 июня 1982-го сидевшего в ШИЗО и получавшего карцерную норму питания 9-б через день, затем направленного на 3 года в тюрьму и там державшегося на строгом режиме (тюремном) и в карцерах (82-85), в 85-м году возвращенного в тот же лагерь ВС-389/35, в то же ШИЗО с кормлением через день (с 10.07.85 по 9.03.86), и, наконец, опять до конца срока (25.7.1987) направленного в тюрьму на строгий тюремный режим, лишенного во все время заключения права покупать продукты питания?". Мой рацион был известен коммунистам до грамма. Коммунисты регулировали мой вес количеством пищи, пропускаемой в камеру.

Особо свирепствовали гуманисты в шинелях во второй мой приезд в лагерь ВС-389/35 -- с июля 85-го по февраль 86-го. Лишали всего, чего только мыслимо лишить, ни с какими "законами" своими уже не считались: отбирали ручку, отбирали бумагу, устраивали в камере ШИЗО обыски на предмет нахождения грифелька, которым я пишу, не давали писать письма прокурорам, ручку и бумагу давали только на час (с 18 до 19 часов), не успел -- отдай недоконченное заявление: "завтра допишете", но "завтра допишете" не получалось: назавтра оказывалось, что недописанное заявление взято "на проверку" оперчастью и конфисковано (в пользу государства (улыбаюсь), конфисковывались письма моих родителей, тушился днем свет в камере (на окнах железные жалюзи, не пропускающие света, сразу падала темнота), переводили в угловые камеры, в которых холодно и сильно дует. Я смеялся и говорил: "Идет игра "чего бы еще лишить Мейланова?" Начальник управления лагерей ВС-389 подполковник Хорьков вместе с начальником лагеря ВС-389/35 майором Осиным заходили ко мне в камеру ШИЗО (No1) в августе 85-го. Я говорю Хорькову: "Майор Осин приказал надзирателям тушить свет в моей камере, это же нарушение даже ваших так называемых законов: в камере нет положенной по ним освещенности!"