Трагедия русского Гамлета

Переговоры архитектора Баженова, а также пересылка «к известной особе» мистических масонских книг не подлежат сомнению. Бригадир Тургенев показывал: «Слыша же от Баженова, что великая сия особа привязана к масонству, говорил об этом и с ним и с Новиковым. С принцем Гессен-Кассельским о переписке по сему я не ведал и не ведаю. О том, что Баженов говорил с важной той особой, ведал я, Новиков, Гамалея, Трубецкие, так равно и все сии мои товарищи». По мнению проф. Ешевского, мысль привлечь Павла Петровича в орден принадлежала Густаву III во время его посещения Петербурга в 1777 году. Россия была VIII провинцией ордена; а генеральным мастером всех провинций состоял герцог Фердинанд Брауншвейгский. 30 сентября 1776 года князь Александр Борисович Куракин отправился в Стокгольм с нотой о бракосочетании Павла с Софией-Доротеей Вюртембергской (Мария Феодоровна). Провинциальная петербургская ложа дала ему поручение к шведским масонам главной ложи в Стокгольме. Начальником главного шведского капитула был брат короля герцог Зюдерманландский. Там возвели Куракина в высшие должности, и с актами, дипломами, уставами Куракин возвратился в С.-Петербург в 1777 году, и князь Иван Сергеевич Гагарин, в фиолетовой ленте через плечо, открыл главную масонскую ложу в С.-Петербурге уже по шведской системе («строгого наблюдения»). Летом 1777 года шведский король Густав III посетил С.-Петербург. В 1781 году известный Шварц отправился за границу, но по дороге заехал в Митаву. Там заявил он гроссмейстеру курляндских масонов, что отправлен из Москвы, чтобы отыскивать истинное масонство. Курляндский гроссмейстер сказал Шварцу, что он должен принять шведское масонство. Он дал Шварцу письмо в Берлин к Иоанну-Христофу Вельнеру и другу его Шадену, берлинскому лейб-хирургу. 1 октября 1781 года Шварц выехал из Берлина в Брауншвейг к герцогу Карлу-Вильгельму и там познакомился с известным ученым Иерузалемом, воспитателем владетельного герцога Брауншвейгского и его братьев. Вскоре после отъезда Шварца за границу, именно 19 сентября 1781 года, отправился в чужие края великий князь Павел Петрович со своей супругой, в свите которых были, между прочим, любимец его, камергер князь Александр Борисович Куракин, игравший значительную роль в петербургском масонстве 1776 и 1777 годов, как уже было указано, и Сергий Иванович Плещеев, впоследствии один из деятельнейших сотоварищей Новикова. Есть предание, что великий князь, по примеру большей части тогдашних принцев, вступил в число масонов во время своего заграничного путешествия.

По другим известиям, великий князь посвящен был в масоны в С.-Петербурге принцем Генрихом Прусским в 1776 году или королем шведским в 1777 году. Что масонство оставило след в душе Павла, видно из глубоко мистического его настроения, с одной стороны, а с другой — из его свободного отношения ко всем христианским церквам. Личное же расположение к московским мартинистам проявилось сейчас же по восшествии его на трон.

По восшествии на престол Павел немедленно приказал выпустить Новикова из крепости и разрешил ему пользоваться полной свободой. Затем освобожден от надзора И. В. Лопухин. Князю H.H. Трубецкому и И. П. Тургеневу разрешено выехать из деревень, куда они были сосланы, и жить, где пожелают. Вышел указ о возвращении из Сибири сосланного туда в 1790 году Радищева. Повышены и отличены орловские масоны З. Я. Карнеев и A.A. Ленивцев. Отличены М. М. Херасков, И. П. Тургенев. Князь Н. В. Репнин произведен в фельдмаршалы на третий день по воцарении Павла.

«Говорить, что в начале царствования был составлен проект общей организации русского масонства, но что исполнение его остановилось за принятием государем в 1798 году гроссмейстерства Мальтийского ордена, причем с известных масонов взята была подписка не открывать лож без особого разрешения, что очень повредило успеху масонства в России» (Encyclop. der Freyraaurerei, ч. 3, с. 271. Цитата Лонгинова: Новиков и московские мартинисты, с. 364).

Освобождение Новикова из крепости и возвращение Радищева из Сибири! Вот чем начал свое царствование император Павел. Это слишком крупный факт, чтобы о нем можно было забывать. И в то время, несомненно, отношение к московским мартинистам являлось надежнейшим показателем просвещенности ума, так как то были представители высокогуманных начал в чувственном и грубом русском обществе.

Не менее характерно отношение Павла Петровича к польским патриотам — генералу Костюшко, Немцевичу, Килинскому и другим, содержавшимся под стражей.

«Не было государя, — пишет Чарторыйский, — ни более ужасного в порывах жестокости, ни более щедрого в порывах великодушия. Но в его благосклонности не было никакого постоянства. Одного слова в разговоре, случайно вырвавшегося или сказанного с намерением, тени подозрения было достаточно, чтобы заставить его превратить расположение в преследование. Наиболее взысканные сегодня его милостями трепетали, что завтра они будут устранены от двора и высланы в отдаленные места. Таково было состояние страны в продолжение всего его царствования. Тем не менее император желал быть справедливым. Душе его, рядом с прихотливыми и беспорядочными выходками, присуще было глубокое чувство справедливости, которое часто побуждало его к действиям, достойным всякой похвалы.

Не раз случалось, что, удалив кого-либо, прогрессивно увеличивая преследования, Павел призывал его вновь, обнимал его, почти просил прощения, уверял его, что был обманут, подозревал его несправедливо, и осыпал его новыми милостями, чтобы вознаградить за претерпенное. Страх, который Павел часто сам испытывал, он внушал и всем чиновникам империи, и это всеобщее опасение производило некоторый оздоровляющий эффект. В то время как в Петербурге и в центре управления неуверенность в завтрашнем дне терзала и волновала всех, в провинции гражданские власти, генерал-губернаторы и военные начальники, страшась, чтобы злоупотребления, которые они себе позволяли, не дошли до сведения императора, и чтобы в одно прекрасное утро и без всяких дальних околичностей они не были лишены должности и водворены в каком-нибудь из городов Сибири, переменили тон с их подчиненными, остерегались позволять себе чрезмерно вопиющие злоупотребления. Особенно в польских провинциях обыватели могли заметить эту перемену, и доныне еще в наших провинциях поминают царствование Павла как время, когда злоупотребления, несправедливости, мелочные придирки, которые необходимо сопровождают чужестранное владычество, наименее давали себя чувствовать.

Одной из первых мыслей Павла по восшествии его на трон и, без сомнения, одной из благороднейших было возвращение свободы польским пленникам.

Подобно тому как его отец посетил в темнице Ивана (Антоновича), он сам навестил Костюшку, обнадежив его участием и обещаниями; он сказал ему, что, если бы он был на троне, он не сочувствовал бы разделу Польши, что он сожалеет, что этот несправедливый и антиполитический акт совершился, но раз дело сделано, он не имеет власти повернуть его обратно и должен поддерживать положение вещей.

Император, по просьбе Костюшки, постепенно возвратил свободу всем остальным пленникам, настояв лишь на том, чтобы они принесли присягу на верность.

Костюшко, удрученный скорбью, покрытый еще не залеченными ранами, ослабивший, носивший тогда на своем лице выражение неутраченной надежды, трогательного раскаяния, почти угрызения совести, что он еще живет, тогда как ему не удалось спасти свое Отечество, в этом состоянии мог только интересовать императора, трогать его, не внушая ему никакого опасения или подозрения. Он часто посещал Костюшку, в сопровождении всей императорской фамилии, которая свидетельствовала генералу участие, я почти готов сказать — истинную нежность.

Можно представить себе, как были счастливы пленники, когда могли наконец свидеться, после столь долгой и скорбной разлуки, утешаясь общими сожалениями и слезами.

Славнейшие члены великой Диэты 1788–1792 гг. соединялись: граф Потоцкий, граф Тадеуш Мостовский, знаменитый Юлиан Немцевич, Закржевский, городской голова Варшавы, известный неподкупностью, патриотизмом и бесстрашием; генерал Сокольницкий, который добровольно уединился с ними, чтобы их не покидать; Килинский и Капосташ, достойные граждане Варшавы, первый — сапожник, а второй — банкир или меняла, имевшие огромное влияние на варшавскую чернь».