Повседневная жизнь России под звон колоколов

И тут же, гордяся своею красой,

С девичьей улыбкой, с змеиной душой

Любимец звонит Иоаннов,

Отверженный Богом Басманов.

Е. Милысеев (1815 — ок. 1840)

КОЛОКОЛ В КРЕМЛЕ

В короткий, мгновенный период свиданья

С Москвой белокаменной, дух веселя,

Блуждал я и видел громадные зданья,

Всю прелесть и древнюю пышность Кремля:

И пояс могучих твердынь величавый,

И ряд сокрушительных, метких бойниц,

И храмов сияющих жаркие главы,

И святость обильных мощами гробниц.

Пленительно сердцу, свежо и прекрасно,

При взгляде на эти знамена веков!

О, как повествуют они громогласно

Про славу и доблести пылких отцов!

Как эти кресты своей жаркой игрою

Великих событий являют символ!

И как от них дышит святой стариною,

И сыплется резко о прошлом глагол.

Но чаще всего я с туманною думой,

С безвестною грустью невольно смотрел

На образ возвышенный доли угрюмой,

Столь часто достоинству данной в удел.

Там видеть любил я, дивясь, великана,

Который безмолвно, во сне вековом,

Простерт у священной подошвы Ивана,

На ложе гранитном, с суровым челом.

Он некогда в тяжком падении ранен,

В темнице сырой погружался сто лет

И, царственной массою чуден и странен,

Был вызван из мрака дивить белый свет…

С глубоким клеймом рокового паденья,

В позорище миру слепому открыт,

Увенчан блестящим символом спасенья,

Крестом лучезарным, он гордо стоит.

И люди приходят толпой к великану,

Посудят про тяжесть и лета его,

Посмотрят на дивную, тяжкую рану, —

И в сторону с шумом идут от него.

Их взоры, желанья, мечты — близоруки,

Одно любопытство к нему их ведет,

И им непонятны глубокие звуки,

Которых волну он таинственно льет…

Аполлон Григорьев (1822–1864)

* * *

Когда колокола торжественно звучат

Иль ухо чуткое услышит звон их дальний,

Невольно думою печальною объят,

Как будто песни погребальной,

Веселым звукам их внимаю грустно я,

И тайным ропотом полна душа моя.

Преданье ль темное тайник взволнует груди,

Иль точно в звуках тех таится звук иной,

Но, мнится, колокол я слышу вечевой,

Разбитый, может быть, на тысячи орудий,

Властям когда-то роковой.

Да, умер он, давно замолк язык народа,

Склонившего главу под тяжкий царский кнут;

Но встанет грозный день, но воззовет свобода

И камни вопли издадут,

И расточенный прах и кости исполина

Совокупит опять дух божий воедино.

И звучным голосом он снова загудит,

И в оный судный день, в расплаты час кровавый,

В нем новгородская душа заговорит

Московской речью величавой…

И весело тогда на башнях и стенах

Народной вольности завеет красный стяг…

1 марта 1846. Москва

Алексей Хомяков (1804–1860)

КРЕМЛЕВСКАЯ ЗАУТРЕНЯ НА ПАСХУ

В безмолвии, под ризою ночною,

Москва ждала, и час святой настал:

И мощный звон промчался над землею,

И воздух весь, гудя, затрепетал.

Певучие серебряные громы

Сказали весть святого торжества,

И, слыша глас, ее душе знакомый,

Подвиглася великая Москва.

Все тот же он: ни нашего волненья,

Ни мелочно-торжественных забот

Не знает он, и вестник искупленья,

Он с высоты нам песнь одну поет, —

Победы песнь, песнь конченного плена!

Мы слушаем; но как внимаем мы?

Сгибаются ль упрямые колена?

Смиряются ль кичливые умы?

Откроем ли радушные объятья

Для страждущих, для меньшей братьи всей?

Хоть вспомним ли, что это слово — братья,

Всех слов земных дороже и святей?

1849

Александр Полежаев (1804–1838)

ИВАН ВЕЛИКИЙ

Опять она, опять Москва!

Редеет зыбкий пар тумана,

И засияли — голова

И крест Великого Ивана!

Вот он, огромный Бриарей,

Отважно спорящий с громами,

Но друг народа и царей,