Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера

Спор был еще не завершен, когда в 1936 г. последние его участники сошли со сцены. «Неонародники» лишились институциональной базы и возможности публиковать свои труды после того, как Комитет Севера был тихо распущен за ненужностью ^{1055}, а радикалов обвинили в ереси и предали анафеме вместе с их наукой — советской этнографией — и журналом «Советская этнография». Маторин и Быковский были арестованы как террористы и враги народа, преднамеренно саботировавшие научную работу во вверенных им сферах. По словам редакционной коллегии «Советской этнографии», «вместо конкретного изучения фактов на основе методологии марксизма-ленинизма они занимались в своих писаниях псевдосоциологической схоластикой и требовали этого от других, дезориентируя целый ряд научных работников, отклоняя их от выполнения прямых задач, стоящих перед институтом» ^{1056}. Будучи таким образом дезориентированными, молодые этнографы пустились в «абстрактные формально-логические поиски закона противоречия развития доклассового общества», подменяя подлинную науку «трескучей, но совершенно бессодержательной фразеологией о стадиальности» ^{1057}.

Формулировка обвинительного акта обещала триумфальное возвращение старой этнографии, но неопределенность, страх и замешательство были настолько велики, что оставшиеся в живых этнографы на некоторое время онемели. От полевых исследований мало что осталось, а некоторые из старых профессоров (в том числе Преображенский, самый смелый из «буржуазных» оппонентов Маторина) последовали за своими бывшими обвинителями в лагеря. Примерно в то же время специальное постановление ЦК партии положило конец предсмертным мукам педологии, объявив вне закона все «ложно-научные эксперименты» и «бессмысленные и вредные анкеты, тесты и т.п., давно осужденные партией» ^{1058}. Народы Заполярья были защищены от клеветы и вообще от всех ученых. Отсталость была преодолена. Малые народы выросли.

Глава 8.

СОМНИТЕЛЬНЫЕ ПРОЛЕТАРИИ

Коренные северяне как промышленные рабочие

Коллективизация и культурная революция считались необходимыми условиями успешного строительства социализма и великими достижениями первой пятилетки, но для большинства активистов социализм означал светлое будущее, а светлое будущее означало индустриализацию. «Великий перелом» был скачком из деревянного (или каменного) века в век тяжелой индустрии, и революционеры, собранные в гигантские коллективы на гигантских промышленных стройках, «закаляли» себя и всю страну под руководством кремлевского человека из стали. В иконографии того времени коллективизация «сонных» крестьян и отсталых нерусских народов была актом героического самопожертвования; труд в промышленности был честью и привилегией.

У индустриализации было два измерения. Она должна была принести социализм в Россию и привести Россию в Азию. Географическое разделение труда должно было стать справедливым и рациональным, а восточные окраины — перестать быть колониями Центра. Мечты о развитом социалистическом обществе включали планы поднять таежную целину и взломать льды Северного морского пути. Неудивительно, что буржуазные инженеры, обвинявшиеся во вредительстве и саботаже, оказались виновными в попытках остановить движение промышленности на Восток «под предлогом» реализма, практичности и экономии средств ^{1059}.

В годы первой пятилетки это движение было относительно скромным, но достаточно заметным, чтобы произвести впечатление на местное население ^{1060}. 1928 год стал временем создания Комсеверопуги, государственной акционерной компании по экономическому развитию побережья Северного Ледовитого океана. Она занималась добычей графита на Курейке и добычей графита и угля на Нижней Тунгуске, но ее основной задачей был импорт твердой валюты посредством экспорта северного леса с Оби и Енисея в Западную Европу. К концу первой пятилетки в Комсеверопути работало приблизительно 40 тыс. человек ^{1061}. На Камчатке большой рыболовецкий концерн (АКО) разместил 3166 семей постоянных поселенцев и доставлял около 3000 дополнительных рабочих в год ^{1062}. На приисках и лесоповалах Колымы использовали добровольцев, ссыльных, беженцев от коллективизации, а со временем — практически исключительно лагерных заключенных ^{1063}. В Нарымском округе 47 тыс. ссыльных крестьянских семейств (около 196 тыс. человек) были направлены на лесозаготовки, в рыболовство, на разведение лошадей и выращивание зерновых и картофеля ^{1064}. В целом за период с 1926 по 1932 г. на Север прибыло около миллиона переселенцев ^{1065}.

Малые народы не учитывались в новых планах, но, очевидно, должны были гостеприимно встретить приезжих и предложить свою помощь. Согласно эвенкийскому делегату областного съезда Советов,

В целом новые промышленные предприятия были малопривлекательны для охотников и собирателей. Как сказал один получивший российское образование тофалар, «тофаларцы в работах на приисках участия еще не принимают ни как рабочие, ни как разведчики. Недрами гор они не интересуются» ^{1067}. Русские, которые интересовались недрами земли, не всегда были желанными гостями. Коркодонские эвенки отказались служить проводниками у групп геологов, заявив: «Горы наши, камни наши, река наша — нечего им ехать и смотреть» ^{1068}.

Но геологи ездили и смотрели, и так же поступали многие геодезисты, шахтеры и поселенцы. Вокруг золотодобывающего центра в бухте Нагаева новопоселенцы убивали оленей, грабили продовольственные запасы и выжигали тайгу, вынудив кочевников уехать, а местную культбазу — закрыться ^{1069}. На дороге Дудинка — Хатанга местных долган, ненцев, эвенков и нганасанов заставляли перевозить государственных чиновников и коммерческие грузы. Поездка в оба конца занимала от трех с половиной до четырех месяцев во время зимнего охотничьего сезона, и с 1930 по 1932 г. удельный вес людей, вовлеченных в перевозки, возрос с 41 до 71%. В тот же период количество оленеводов сократилось почти до 46% ^{1070}.