«За землю, за волю!» Воспоминания соратника генерала Власова

Одно напоминание имени министра Розенберга и его министерства действовало на нас — русских, — как красная тряпка на испанского быка, но долголетняя мечта встретиться с потусторонней Россией и искреннее желание помочь пленным заставили меня согласиться на сделанное мне предложите. Я отправился в отдел министерства, где формировались эти комиссии, и был зачислен в одну из них. Комиссия, в которую я попал, состояла из председателя (немец партиец), его заместителя (немец, говоривший по-русски), двух русских, двух украинцев и одного белоруса. Приблизительно таков был состав и других комиссий. К тому времени было организовано около одиннадцати подобных комиссий. К сожалению, старания последователей политики Розенберга к этому периоду уже дали свои всходы, и как русские, так и украинцы и белорусы в одной и той же комиссии относились друг к другу холодно и почти враждебно. Таковы, как правило, были взаимоотношения между эмигрантами — членами всех комиссий, и наша в этом отношении не составляла исключения. Однако, эта взаимная неприязнь при первой встрече потом сглаживалась, и постепенно, за редким исключением, между нами вырабатывались товарищеские и даже дружеские взаимоотношения. Общая судьба и страшная действительность, с которой нам пришлось столкнуться в лагерях военнопленных, сблизили нас. Что касается нас, русских, мы с первого же дня нашей встречи, еще до выезда комиссий на места, обменялись мнениями относительно предстоящей работы и решили действовать согласованно, независимо от того, что наша работа протекала в разных комиссиях, и в дальнейшем при каждой очередной встрече устраивали маленькие совещания, на которых, учитывая минувший опыт, принимали новые решения по проведению в жизнь задуманных нами мероприятий. Как общее правило, участники комиссий смотрели на свою роль как на начало будущей активной антибольшевистской борьбы, в возникновение которой каждый из нас искренне верил. Работа в лагерях военнопленных казалась нам первым камнем в будущем строительстве, и потому мы старались заложить его правильно. Правда, политика германского правительства с самого же начала войны не давала нам основания строить воздушные замки, но мысли забегали вперед, и верилось, что то, что на сегодня является для немцев нежелательным, завтра или послезавтра будет для них неизбежной необходимостью. Мы были уверены в том, что победоносное шествие немецких армий в глубь России неизбежно захлебнется, что и заставит их превратить завоевательную войну в освободительную, чтобы тем самым привлечь русские народные массы на свою сторону.

Так или иначе, а комиссии приступили к работе, и 1 сентября 1941 года мы разъехались по определенным маршрутам. Наша комиссия из Берлина направилась в Польшу (Генерал-гувернеман [7]), и рано утром второго числа мы прибыли на пограничный пункт в Кутно. Общий вид города был ужасный — он весь лежал в развалинах. Здесь польская армия героически сражалась, пытаясь отразить германское наступление. Но стальная германская машина сокрушила плохо вооруженных поляков и превратила и этот городок в сплошные развалины. На месте вокзального здания стояло несколько наскоро сколоченных бараков, где производились проверка документов и обмен германских денег на оккупационные марки.

Из Кутно мы направились в Варшаву. И если картина разрушенного Кутно и полураздетых поляков произвела на нас удручающее впечатление, то картина разрушенной польской столицы нас потрясла. Красавица Варшава была превращена в сплошные руины, на фоне которых отдельные дома, а иногда и целые блоки возвышались как-то неестественно и сиротливо. Не было улицы, которая сохранила бы свою былую красу. От разрушенных домов отдавало тяжелым и затхлым запахом, затруднявшим дыхание.

И тем не менее эта плененная и разрушенная польская столица сумела в какой-то мере сохранить свое былое величие. Жизнь в ней, в полном смысле этого слова, била ключом. На вокзалах без конца, днем и ночью, подходили и отходили поезда, переполненные военными; улицы кишмя кишели автомобилями и прохожими; в ресторанах и кафе нельзя было найти свободного стола. Город был перегружен.

Тяжелое впечатление произвели на нас поляки. Истощенные и удрученные лица плохо одетых людей наполняли улицы и здания вокзалов. Все куда-то торопились, куда-то выезжали и откуда-то приезжали. Специальные поезда для польского населения были переполнены и буквально облеплены людьми. Тут я впервые столкнулся с издержками Второй мировой войны, и сначала многое мне было непонятно, но потом я узнал: бесправное и тяжелое положение, в которое были поставлены побежденные поляки, и развившаяся на этой почве спекуляция в стране, главным образом в Варшаве, сделали свое дело, поставив жителей столицы в безвыходное положение. Каждый из них должен был бегать с утра до вечера, чтобы как-то раздобыть средства к существованию. По тем временам в Варшаве свободно можно было купить все что угодно, но цены на все были астрономические. Как сумело просуществовать преследуемое и беспризорное население Варшавы в течение шести лет войны, мне непонятно и до сих пор. И тем не менее чувствовалось, что поляки разбиты, но не покорились. Оккупанты-немцы ходили по улицам с опаской и имели для этого все основания: польские националисты ушли в подполье и организованно боролись против немцев; террористические акты не прекращались, несмотря на жестокие меры, которые оккупанты применяли к террористам.

Как-то, проходя по площади, на которой стоит памятник Понятовскому, я заметил, что шедшие мимо памятника поляки снимали шапки. Это обстоятельство меня тронуло до глубины души и вызвало глубокую жалость к побежденной нации. Едва ли кто-нибудь мог так понять и воспринять глубокую трагедию польского народа, как понимали это мы, русские эмигранты, боровшиеся и потерявшие родину, скитающиеся за ее границами в течение четверти века.

Но, как везде, так и среди поляков нашлись люди, которые спекулировали вместе с немцами и наживали на этих операциях колоссальные деньги. Этими спекулянтами были переполнены рестораны, кафе и бары Варшавы, где зарождались и проводились в жизнь огромные операции купли и продажи и пропивались немалые суммы. На фоне общего голода и нищеты эта картина напоминала мне «пир во время чумы».

Из Варшавы мы выехали в Ярослав. Это — маленький городок, заложенный в свое время Ярославом Мудрым, у окраины которого и до сего времени стоят сторожевые башни, построенные в дни княжения Ярослава. Помимо этих башен, городок ничем не отличается от других маленьких провинциальных польских городков.

В восьми километрах от города были расположены два лагеря военнопленных, с которых мы и должны были начать свою работу. Оба лагеря считались маленькими; в первом было около 20 000 человек, а во втором 10 тысяч.

Остановились мы в городе, но каждый день небольшая полугрузовая машина немецкой комендатуры доставляла нас в лагерь к половине девятого утра и после работы привозила нас обратно в город.

Первый день, когда мы посетили лагерь, был дождливым и холодным. Подъехав к лагерю и выйдя из машины, мы увидели у обочины дороги двух откормленных немецких солдат, раскуривавших папиросы, а перед ними стоявшего на коленях русского военнопленного с сизым от холода лицом и до того тонкой шеей, что казалось, голова его насажена на стебелек. Пленный черпал тощими и сизыми руками воду из канавки, проложенной вдоль шоссе, и смывал глину с сапог своих победителей. От этой картины у меня потемнело в глазах, точно кто-то дал мне пощечину. Гитлеровская установка — разгромить и покорить Восток — стала наиболее остро понятной в этой обстановке. Видно было, что победители обходятся с пленными вопреки всем до того существовавшим законам и понятиям как с обреченными.

Работу свою мы начали в первом лагере, где содержались 20 000 человек. Несмотря на то что со времени начала войны прошло всего лишь три месяца, общий вид пленных был ужасный. В лагере, обнесенном основательно колючей проволокой и охраняемом пулеметчиками, стоящими на сторожевых вышках, было устроено несколько бараков для лагерной администрации и охраны, а пленные жили в землянках и спали на голой земле. К тому же настали холодные, дождливые дни, все землянки протекали, а 40 процентов пленных были без шинелей, без гимнастерок, а иногда и без обуви. Немного позже, когда я случайно попал в лагерный склад, мне пришлось убедиться в справедливости показаний пленных. Новые сапоги и алюминиевые котелки отбирались у пленных и аккуратно развешивались в складе, предназначаясь для сдачи, а люди ходили босыми и еду свою шли получать или в какую-нибудь консервную банку, или в шлемы, или же попросту подставляя раздатчику руки, сложив их «лодочкой», причем последние торопились тут же жадно выпить свою «баланду», чтобы она не утекла в щели между пальцами, ибо с каждой каплей этой жидкости уходила в землю частица их жизни.