«За землю, за волю!» Воспоминания соратника генерала Власова

Я здесь умышленно обхожу вопрос преследования и истребления евреев за их расовую принадлежность, ибо вопрос этот по своему значению грандиозный и, с моей точки зрения, выходит за рамки понимания нормального человека. Одно только могу сказать, что, глядя на евреев того времени, мне каждый раз становилось стыдно за себя и других, мимо проходящих. Одновременно с положением евреев в нацистской Германии вспоминались и наши братья в Советском Союзе, которых десятками миллионов такие же одержимые психопаты гноили и расстреливали в застенках тюрем и концлагерей ЧК, НКВД и КГБ [4]. Разница заключалась в том, что в Германии зверствовали нацисты, а в Советском Союзе коммунисты. Да будут и те и другие прокляты!

Однако картина была бы далеко не полной, если бы я не указал на то, что в стране было много миллионов энтузиастов, поклонников Гитлера, уверовавших в его непогрешимость и его непобедимость и доверивших ему свою судьбу. Толпы берлинцев шпалерами окаймляли дороги, по которым он должен был проехать и сплошь да рядом простаивали целыми ночами, чтобы утром при проезде можно было его приветствовать. И приветствовали его, как рыцаря, поднявшего меч против коммунизма (он уничтожил коммунизм в Германии, он помог Франко одолеть коммунистов в Испании, он уничтожит коммунистов и в России, говорили они), но было и очень сильное течение, которое не только не могло мириться с его зверствами, порочащими немцев, но и понимавшее, что он уже втянул их страну в грязную авантюру, из которой ей трудно будет выбраться.

Короче говоря, с начала германско-советской войны звезда Гитлера, спасителя Германии от неминуемого коммунизма, стала тускнеть, и особенно это стало заметно в конце 1942 года, после его неудачных операций на среднем участке фронта, главным образом под Москвой. Само собою разумеется, одновременно и органы власти закручивали гайку против растущей критики, и в стране стало наблюдаться напряженное состояние; уже появились понятия «мы» и «они». А между тем война шла своим чередом и постепенно всасывала в себя и тех и других, не считаясь с их психическим состоянием; одним приходилось сражаться на фронте, другим — работать и трудиться для фронта.

В Берлине работа кипела — официальные учреждения работали с предельной нагрузкой, улицы с утра и до поздней ночи бывали переполнены толпами людей, среди которых изобиловали военные мундиры, свои и чужие. Город стал походить на военный стан. Гостиницы и рестораны с трудом обслуживали своих гостей, питание было строго рационировано, но спиртного можно было доставать из-под полы, и охотники до веселья особенно не страдали. А на вокзалах одни поезда выбрасывали на перроны толпы людей, другие брались штурмом уезжавшими по назначению. Шарлоттенбургский, Силезский и Герлицкий вокзалы превратились в муравейники; там, дожидаясь своих поездов, люди на ночь устраивались, кто как мог, и полы там превращались в сплошное человеческое ложе. (Люди приезжали на вокзалы с вечера и оставались там ночевать, ибо ночные налеты вражеской авиации часто разбивали пути городского транспорта и нельзя было рассчитывать вовремя попасть на вокзал.) В связи с перегрузкой вокзалов провожавших дальше контрольных будок не пускали. Но и без них перроны бывали переполнены сплошной человеческой массой уезжающих и приезжающих, при этом особенно критический момент наставал, когда одним нужно было выходить из вагона, а другим войти, люди упирались друг в друга со своими чемоданами, и деваться было некуда. А надо всем происходящим довлела правительственная пропаганда. Крикливые речи вождей и их приспешников передавались по радио, ими бывали полны газеты и журналы. Много говорилось и писалось о своих фронтовых успехах, о захваченных городах и селах, о разбитых советских армиях, о захваченных новых сотнях тысяч военнопленных, об уничтоженной советской технике. Несколько раз в день перед особо важной радиопередачей играли фанфары, гремели марши, привлекая внимание слушателей. Помимо этого, во всех кинематографах на всех сеансах перед началом сеанса показывался недельный обзор, посвященный почти исключительно победам на фронте.

Но хуже всего была новая расистская теория — это делить людей, вернее, нации на людей первого сорта (юберменшей) и второго сорта (унтерменшей). К первой группе относились немцы и народы Западной Европы, ко второй — все народы востока. Этим делением нацисты наделяли себя, юберменшей, правом поступать с унтерменшами по своему усмотрению. (Об этом будет сказано в одной из последующих глав.) К чести немцев, в среде которых я тогда вращался, многие приходили в ужас от подобных высказываний и считали расовую теорию фюрера признаком помешательства.

Но так или иначе, а время шло, и Молох войны все больше и больше требовал жертв со стороны мирного населения. Уже давно немецкие успехи на фронте сменились неудачами, и в связи с этим и жертвы их возросли, уже фронтовые потери стали исчисляться десятками и сотнями тысяч. А неприятельская авиация беспрепятственно налетала на германские города, превращая их в сплошной битый кирпич. В Берлине при ковровых налетах противовоздушная оборона молчала и на небе не показывался ни один истребитель; американцы хозяйничали там, как хотели. И порою, когда приходилось наблюдать за страшными делами их рук, не делали никакой разницы между ними и наци. Уж чересчур много ужаса и горя причинили тогда они совершенно и ни в чем не повинным людям.

Дело дошло до того, что людям было негде укрыться, одни развалины, а если кое-где и остались стоять целые кварталы, то окна с разбитыми стеклами и окна забивались картоном, который вылетал при очередном налете. Люди в домах-холодильниках мерзли — топить было печем, да и питание сильно оскудело. Голод и страх уже заглянули в глаза почти каждого берлинского обывателя. На улицах все больше и больше стали показываться мужчины и женщины в трауре, с заплаканными глазами и серыми исхудалыми лицами. А со временем таковые стали заполнять улицы и учреждения города. Под тяжестью понесенных жертв, личных невзгод и ощущения приближающейся катастрофы люди бродили по улицам как тени, без улыбки на устах. Чувствовалось, что жизнь этих людей уже сломана, что горе уже стало спутником дальнейшей их жизни и ни дутые успехи на фронтах и ни тыловая нацистская свистопляска их больше не интересует.

А между тем дела на фронте все больше и больше ухудшались и жертвы немцев увеличивались. В связи с этим и в тылу у родных страх за судьбу своих сыновей и мужей — фронтовиков рос и перешел в психоз. Люди стали бояться прихода к ним почтальонов — недобровестников.

В Берлине в одной табачной лавке, хозяин которой пал на фронте (жена о гибели мужа не знала), подходит почтальон с телеграммой об извещении, а жена, увидев подходящего к их дому почтальона, выскочила на улицу и в истерике кричала: ней! Ней! Почувствовала бедная женщина надвигавшееся на нее горе.

Конечно, ко всему вышесказанному присоединилась и скорбь за судьбу свой родины, которую к тому времени враги крепко взяли в клещи с востока и запада, на Германию все больше и больше надвигались сумерки, на шее ее затягивалась петля.

Положение русской эмиграции в Берлине

Был воскресный день, 22 июня 1941 г. Берлин еще не проснулся от ночного сна и затемненные улицы еле-еле прорезывались предрассветной зарей. Трамваи, омнибусы и метро еще не шли, и мне предстояло добраться до места своей работы пешком. По пути, на одном из перекрестков вынырнувший из темноты встречный велосипедист на лету выкрикнул: сегодня ночью между Советским Союзом и Германией началась война; и, не остановившись, промчался дальше. Я остался стоять на месте как вкопанный.

Нужно заметить, что возникновение этой войны задолго перед тем довольно часто муссировалось в обывательской среде Берлина и по этому поводу приводились фантастические подтверждения из тайной кухни наци. Но мы, русские эмигранты, этим слухам не придавали особого значения, поскольку тогдашняя политическая и военная обстановка приводили к противоположному заключению. И тем не менее война возникла и застала нас врасплох. Лично на меня весть о возникшей войне подействовала так сильно, что я растерялся и не знал, что предпринять. Во мне как будто что-то оборвалось, и все, что мне предстояло делать, потеряло свое значение. Как будто не было и минувших двадцати пяти лет эмиграции. Мысли перекинулись к прошлому. Передо мною, как на кинематографической ленте, прошли картины былых времен Гражданской войны, когда, окрыленные победами, мы верили, что не сегодня, так завтра займем Москву, и как потом счастье нам изменило. Вспомнились наши уставшие и изможденные колонны, оставлявшие Воронеж и Орел и под натиском численно превосходящих сил противника отходивших, а перед ними тысячи и тысячи гражданского населения — мужчин и женщин, покинувших свои насиженные места, с узелками в руках, бежавших куда-то на юг, на неизвестность.