Пограничники

«Уже донесли!» — решил Никита Пеньковский, когда в подвал к нему, освещая себе дорогу электрическими фонариками, стали спускаться немцы. Пеньковского они пока еще не видели. Он лежал рядом с женой на соломе в самом дальнем углу подвала, куда загнала его перестрелка, вспыхнувшая поутру в лощине под заставой. А сейчас вот гитлеровцы пожаловали к нему «в гости», подосланные, наверное, кем-то из местных кулаков.

«Вот когда они рассчитаются со мной и за председательство в сельсовете, и за колхоз, который я помогал строить!» — подумал Пеньковский.

Фашисты вытащили его из подвала вместе со скрипкой, которую старик держал под мышкой, завернутой в чистую сорочку.

Выкрик: «Откуда стреляли?» — несколько успокоил Пеньковского.

«Значит, по другому делу!» — решил он и, припоминая немецкие слова, объяснил кое-как, что не знает.

— Как не знаешь? Ты же местный житель! — закричал на него гестаповец в фуражке с изображением черепа и перекрещенных костей. — Отсюда все так хорошо видно!

— Да я в подвале сидел! Что вы от старого человека хотите! — оправдывался Пеньковский.

— А кто мост в Ильковичах взорвал? Ты, наверно?

— Кто взорвал? Тот, кто взорвал, меня об этом не спрашивал.

Его вместе с женой, пока в хате производили обыск, немцы поставили лицом к стенке. Подняв вверх руки, Никита Пеньковский искоса поглядывал на свою скрипку.

Отброшенная в сторону, она лежала на куче прошлогодней соломы, и на ее выпуклом обтертом донышке играли первые утренние лучи. Сколько свадеб слышало голос этой скрипки! Доведется ли еще когда-нибудь сыграть на ней?

— Из села никто не стрелял. То не мы машины обстреливали, — заговорил с гитлеровцами по-немецки односельчанин Никиты, Матвей Скачко.

— А кто же обстрелял? Кстати, кто научил тебя говорить по-немецки? — оживился лейтенант.

Матвей Скачко служил когда-то в австрийской армии, сражался «за цесаря» на итальянском фронте и с той поры знал немецкий язык. Он отрапортовал жандарму даже номер своего регимента.

— Отлично! — обрадовался лейтенант. — Мы тебя возьмем в переводчики. Мой переводчик заболел дизентерией. Пока он будет лечиться, ты его заменишь. Расскажи же, кто стрелял?

Матвей Скачко шевелил молча губами, как бы подыскивая недостающие ему слова.

«Советские пограничники ведь сами не хранили в тайне свое существование. Раз они открыли огонь по немцам, то это значит, что они принимают открытый, хотя и неравный бой с врагом!» — подумал Скачко и сказал:

— Мне кажется… это военные стреляли с того бугра. Лопатинцы.

— Сколько их там?! — крикнул жандарм.

— А я знаю? Может, сто, а может, двести. Они гражданским об этом не рассказывали, — ответил Матвей.

— Отлично, — сказал лейтенант. — Мы заставим их капитулировать, а ты будешь нашим парламентером.

С белым флагом в руках мимо креста с надписью «Мученикам за Русь», воздвигнутого в честь крестьян, симпатизировавших России и загнанных в преддверии первой мировой войны австрийскими жандармами в лагерь «Талергоф», Матвей Скачко пошел селом в сопровождении жандармского лейтенанта. Он видел, что следом за ним в рассредоточенном строю огородами, садами, прячась за хаты и стодолы, переползая и маскируясь, движется рота эсэсовцев. Ему хорошо был понятен замысел противника.

«Пока под защитой белого флага я буду переговариваться с пограничниками, солдаты потихоньку подползут к заставе и, набросившись отовсюду на ее гарнизон, силой оружия принудят пограничников сдаться… Куда я иду? — думал Скачко. — Выманивать на расправу своих людей? Помочь врагам хитростью захватить честных воинов? Для чего мне нужно на старости лет поганить совесть, седые волосы?»

Утренний ветерок развевал в его руках белый флаг.

Из заставы строчил пулемет, и в бойнице левого блокгауза засверкали огоньки. Это заместитель политрука Галченков короткой, предупредительной очередью пересек дорогу шагах в десяти перед Скачко. Пограничник как бы говорил, подсказывал этими выстрелами, что в парламентерах застава не нуждается и что подходить к ней не следует.

Немец-лейтенант сразу отпрянул за бугор. Попятился назад и Матвей Скачко.

— Я не пойду. Я боюсь, — сказал он и опустил флаг.

— Иди! Гражданского не тронут!

— Не пойду! Ищите себе другого.

— Марш! Ты австрийский солдат! Я тебя мобилизовал! — И лейтенант поднял свой никелированный «вальтер».

— Совесть мою ты мобилизовать не можешь, — хмуро и уже по-украински ответил Скачко и повернулся, направляясь в село.

— Русская свинья! — закричал лейтенант и разрядил в затылок парламентера обойму пистолета.

На этот раз застава была атакована с тыла. Фашисты предполагали, что с этой стороны у нее нет укреплений. Подрывая гранатами колючую проволоку, прячась за развалинами бани и конюшен, ведя огонь из автоматов, они поползли двором.

Лежа на втором этаже, Дмитрий Максяков принялся поливать их сверху из ручного пулемета. Поодаль, у стенки, с дисками наготове притаился Зикин. Людям, ведущим огонь из окон здания, помогали с флангов станковые пулеметы и стрелки.

У другого окна сидел сержант Герасимов с четырьмя бойцами. Возле него лежало два ящика гранат. Еще с вечера, правильно рассудив, что во время атаки некогда будет заряжать гранаты, Герасимов заложил в них запалы.

Как только фашисты бросились на крыльцо заставы, Герасимов выдернул в одной из гранат предохранительную чеку и бросил ящик вниз.

Огромной силы взрыв потряс здание. Куст сирени около крыльца мгновенно обуглился, как после сильного лесного пожара. Фашисты, оробев, бросились назад. Восемнадцать раненных взрывами гранат фашистов остались около крыльца. Убегающих догоняли пули пограничников.

Всего во время этой атаки было убито сорок семь гитлеровцев.

Такое мирное с виду здание заставы вместе с ее на редкость удобными естественными рубежами представляло собой маленькую крепость.

Атака эсэсовцев захлебнулась.

Из слухового окна чердака Лопатин увидел, как под старым вязом около усадьбы Григория Гурского в Ильковичах немцы установили орудие. Закрытое плетнем и линией бугорков, оно было видно лишь с чердака.

Лопатин вспомнил, что кирпичное здание заставы ниоткуда не просматривается так хорошо, как от плетня усадьбы Гурского. Стоит противнику чуть-чуть выкатить пушку из-за плетня на открытую позицию, и он может ловить на прицел любое окно заставы. Не раз, подходя к заставе по ровному лугу, Лопатин уже издали видел вросший в холм дом с глубокими прочными подвалами, с алым флагом над крышей и радовался тому, что застава расположена на таком выгодном бугре, господствующем над местностью. Однако сейчас он понимал, что, каково бы ни было расположение заставы, как бы ни были прочны ее стены, гарнизону прежде всего не хватало артиллерии.

«С пулеметами против пушек много не навоюешь!» — думал он и, чтобы напрасно не терять людей, приказал всем бойцам покинуть верхние этажи здания.

Когда снаряды начали рваться подле дома и поражать его стены, разбрасывая кирпичи и поднимая облака розоватой пыли, в комнатах уже никого не было. Некоторые бойцы перешли в ходы сообщения, другие спустились в подвал к раненым и женщинам, готовые каждую минуту занять свои места в блокгаузах и ячейках для одиночной стрельбы.

Кислый запах взрывчатки вползал в подземелье, где молча сидели бойцы и женщины с детьми, прислушиваясь к обстрелу.

— Ответить бы колбасникам, да нечем! — заскрежетал зубами Никитин.

— Чесануть их пулеметами разве? — сказал боец Егоров с повязкой на глазу.

Он был ранен. Пуля задела веко и переносицу, глазное яблоко хотя и было ушиблено, но осталось целым. Глаз только вспух и не раскрывался.

— Перевод патронов, — ответил Никитин. — Начальник правильно делает, что боя с артиллеристами не принимает. Они за щитом почти в безопасности, а нам патроны для живой силы нужны, для отражения штурма.

— Тише, братцы! — сказал Зикин. — Будто бить перестали.

Все прислушались. И впрямь на дворе стало тихо.