Царь Борис, прозваньем Годунов

— А что говорят? — спросил я.

— А ничего не говорят! Они, как мне кажется, ждут, чтобы мы сами придумали, как дело было, а уж они сказку нашу подтвердят. Любую и с готовностью. Вот я и думаю…

— О чем? — подтолкнул я Шуйского.

— Кто в могиле лежит? — ответил он.

— А ты открой да посмотри, — подначил я его.

— Ты скажешь, князь светлый! Не ожидал от тебя! Покойника тревожить! Чур меня, чур меня! — Шуйский часто и мелко закрестился, успокоившись же, продолжил: — Ты не думай, князь светлый, я свое дело знаю и честно его исполняю. Я всех подьячих, с нами прибывших, и даже холопов своих отправил прочесывать окрестности, не пропадал ли где мальчик лет семи-одиннадцати и не умирал ли кто, похожий в день предшествующий. Не сыскали! Вот я и подумал: а был ли мальчик?

— Мальчик был, — ответил я с твердостью.

— Слову твоему я верю, должен верить, — сказал Шуйский, — а коли так, то это мог быть только Димитрий.

— Получается, так, — кивнул я.

— Что ж, так и доложим, — с видимым облегчением сказал Шуйский, — сегодня же и отправимся, чтобы к Троице в Москву поспеть. Княгиню Марию, всех Нагих и дворню их я с собой заберу, пусть теперь с ними Разбойный приказ разбирается, там до всего дознаются, своей ли смертью Димитрий умер, погиб ли случайно или от небрежения Нагих. Надеюсь, князь светлый, что и ты с нами поедешь, чтобы сказать в Думе боярской свое слово веское.

— Не могу, князь, дела, — ответил я чистосердечно, но тут же поправился: — В скорби глубокой пребываю, так и сообщи.

— Так и сообщу боярам, что ты в скорби пребываешь, а Годунову, что весь в делах, так всем понятнее будет.

Хитроумен князь Василий, нечего сказать! Уверился я, что к заговору он никакого отношения не имеет, хотя, возможно, и почуял что-то и постарался дело темное побыстрее с рук своих спихнуть. Не желал Шуйский быть пешкой в чужой игре, он сам был горазд заговоры составлять.

Мое дело вам понятно — я в Ярославль стремглав помчался. У крыльца дома заветного меня встречали знахарь и Николай.

— Как мальчик? — выпалил я, едва коснувшись земли.

— Все хорошо, князь светлый, слава Господу, — ответствовал знахарь, — оклемался малец, уже и встает. Крепкий он, и телесно, и духовно. Ни разу не обмолвился, ни как его зовут, ни кто он, ни откуда. Нет-нет, нарочно его никто не пытал, то ребятишки хозяйские, им же интересно и поиграть хочется, но он и им не открылся.

— Умный парень. Моя выучка! — сказал я с гордостью.

Николай, державший моего жеребца под уздцы, смотрел на меня как-то странно и все порывался что-то сказать, но я не обратил на него внимания и с радостью в сердце шагнул под кров гостеприимный. Там меня ждал удар ужасный: Димитрий скользнул по мне взглядом безразличным и — отвернулся!

— Как же такое может быть? — пытал я вечером знахаря.

— И не такое бывает! — успокоил тот меня. — Если случится человеку пережить какое-нибудь потрясение, которого не может снести душа человеческая, то Господь в несказанной милости своей спасает избранных беспамятством.

— Да-да, понимаю, — закивал я головой, — у меня такое во время припадков случается.

— Вот видишь, у тебя это проходит бурно, но быстро, другой же может годами лежать без чувств, чуть дыша, третьи же в чувствах пребывают, ходят, разговаривают разумно, но ничего из прошедшего не помнят. Неисчислимы пути Господни!

— Что же делать?

— Ждать и молиться.

— Как всегда и во всем, — покачал я скорбно головой.

— Уповай на Господа и на время, более тебе и ему никто и ничто не поможет.

Молился я усердно и ждал долго — целую неделю. Чуда не произошло. В поведении Димитрия не наблюдалось никаких изменений, разве что мы с ним по-новому познакомились и даже немного сдружились. Еще узнал я много необычного о болезни его. К примеру, рука Димитрия с прежней ловкостью выводила буквицы разные, при этом ни одной из них он назвать не мог, или обратишься к нему по-польски, так он сразу затараторит по-польски же в ответ, но спросишь, что есть Польша и где она располагается, и встречаешь недоуменный взгляд.

На исходе недели я оставил Димитрия на попечение верному Николаю и вновь отправился в путь, на этот раз в Москву.

Град стольный встретил меня негостеприимно, ощетинившись бердышами стражи усиленной и одевшись дымным саваном от пожарищ. Я ехал по улицам и то там то тут видел выгоревшие дотла пятачки, не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы сообразить, что это были поджоги. Я и сообразил.

Первым делом отправился я во дворец наш.

— Дорогой мой, наконец-то! — воскликнула княгинюшка, устремляясь мне навстречу — Я уж вся извелась! Никогда бы не подумала, что это так трудно — ничему не верить! Рассказывай, рассказывай все быстрее, как ты нашел.

Я поспешил зажать рукой рот княгинюшке — мне ли не знать, сколько ушей у стен дворцовых!

— Все хорошо, милая моя, более или менее. Сейчас же я вынужден тебя вновь покинуть, дал обет помолиться в монастыре Свято-Даниловом, если хочешь, можешь меня сопровождать, в дороге и поговорим, — сказал я с нажимом.

— Нет-нет, не пущу! Ты с дороги дальней, тебе отдохнуть надобно, сходи переоденься, умойся, а я пока прикажу на стол собрать, вина подать, сядем, и ты мне все-все расскажешь.

Какая же непонятливая! Вообще-то это княгинюшке моей было несвойственно, разве что когда любопытство женское брало верх над разумом, а это случалось нередко. Спас меня приход вестника от Бориса Годунова.

— Великий боярин конюший Борис Федорович нижайше просит вас, князь светлый, почтить его своим присутствием! — торжественно возвестил он.

Я немного подумал, не будет ли это умалением моего достоинства, если я второй раз подряд откликнусь на приглашение Годунова, но, рассудив, что дело Димитрия выше спора о местах, кивнул милостиво.

— Подобру ли доехали, князь светлый? Все ли хорошо в славном граде нашем Ярославле? — этими вопросами встретил меня Годунов.

«Все знает, собака!» — усмехнулся я про себя и ловко увел разговор в сторону.

— Ярославль пребывает в смятении, слухами разными полнится, более же всего недоумевает от отсутствия сообщений официальных, — сказал я и добавил: — Я тоже недоумеваю, следователи давно Углич покинули, а объявления нет как нет. Чего ждем? Али сказку не придумали?

— За сказкой дело не станет, — спокойно ответил Годунов, — а ждем тебя! Я когда еще верно угадал, что в деле этом темном все в руках Господа и твоих! Нехорошо получится, если, скажем, объявим мы о смерти Димитрия, в чем нас Шуйский уверяет, а он возьми да сам объявись. Так как?

— Не объявится, — твердо сказал я, — пока я жив, точно. Обещаю.

— Вот и ладушки, — воскликнул Годунов, радостно потирая руки, — я тебе, князь светлый, верю, как родному. И обрати внимание, ни о чем не спрашиваю. Если какая помощь потребуется, обращайся смело, ни в чем отказа не будет. Ты, князь светлый, отныне в державе нашей человек наиважнейший, мы тебя беречь будем как зеницу ока, о здравии твоем молиться будем. Хочешь, будем многолетие в церквах возвещать вместе с семьей царской.

— Думаю, это излишне, — приосанившись, сказал я, верный своей всегдашней скромности.

— Как скажешь, Юрий Васильевич, как скажешь, — продолжал увиваться вокруг меня Годунов.

Потом мы еще долго разговаривали. Спросил я его и о пожарах недавних. Годунов с готовностью доложил, что были это поджоги, что поймали поджигателей, некоего банщика Левку с товарищами, на пытке те показали, что подбили их на злодейство люди Афанасия Нагого, самое же главное, что было это за несколько дней до событий в Угличе. Расчет был на то, что погорельцы, возбуждаемые слухами о причастности к пожару правителя, приступят к Кремлю, под прикрытием сей толпы заговорщикам удастся проникнуть во дворец царский и в приказы и захватить власть. Но решительные действия правителя по тушению пожаров и немедленные и щедрые пожертвования на строительство новое погасили очаги возмущения. Раскрыл мне Годунов и другие выявленные им тайные замыслы заговорщиков, картина вышла впечатляющая. Вообще, хороший у нас разговор получился, доверительный, первый раз мы сошлись так близко, и я открыл в Годунове неведомые мне доселе черты, не скрою, весьма привлекательные. Вел он себя очень почтительно, а по некоторым вопросам тонким спрашивал советов моих и тут же заносил их в тетрадочку особую. Я чувствовал, что должен чем-то ответить на искренность Годунова, посему поведал ему чистосердечно обо всех событиях последних недель, о моем розыске в Угличе, о поисках Димитрия, о его обретении, не умолчал и о странной болезни царевича, чем Годунова весьма заинтересовал. Тут же, коли уж к слову пришлось, походатайствовал за Горсея, Годунов немедленно обещал опалу с него снять. Очень хорошо получилось, не люблю быть кому-то должным. Конечно, о том, что я собираюсь делать с Димитрием, я умолчал, хотя и намекнул. И уж ни словом не обмолвился о том, куда Афанасий Нагой вез Димитрия, наушничать даже и на недругов своих не в моих правилах. Пусть с ними Господь Бог и Разбойный приказ разбираются.