Царь Борис, прозваньем Годунов

Поэтому на следующий день, ранним утром, одевшись попроще для скрытности, я отправился на розыски сам-друг с верным Николаем. След мы зацепили уже к обеду. Тут нам сам Афанасий Нагой и помог, неопытный в бегах, он рассудил, что большой отряд будет слишком бросаться в глаза, поэтому ехал с Димитрием вдвоем, не подумав, что путешествующий в одиночестве с маленьким мальчиком боярин — одежкой никого не обманешь! — и будет вызывать подозрения и долгие пересуды в деревнях. Выбирая же дороги глухие и пустынные, где каждый всадник являлся ребятне деревенской зрелищем редкостным, он замедлял свой путь и облегчал нам поиски. Так доехали мы до Ярославля. Город — не лес, тут человека так просто не сыщешь. Но Господь не оставил нас!

— Ба, принц Юрий! Какая неожиданная встреча! — раздался у меня за спиной тихий голос, когда я с безнадежностью обозревал на площади торговой спины ярославцев, занятых своими делами.

Я обернулся. Воистину — ба! Джером Горсей! Вот уж кого никогда более не чаял увидеть! Так он заворовался, что, несмотря на оказанные им многочисленные и весьма ценные услуги, Годунов выслал его из страны. Но вот вернулся.

— Почему так тихо? — опешив от неожиданности, спросил я, впрочем, тоже приглушая голос.

— Так вы здесь, как я понимаю, инкогнито, без свиты и в одежде простой, — ответил Горсей, — вон и смерды игру вашу поддерживают, глядите, как лица уворачивают.

— Да, знаешь ли, дела, — я неопределенно помахал рукой в воздухе.

— Да уж — дела! Прекрасно вас понимаю! — подхватил Горсей. — Не ожидал такого! Еще полгода назад я докладывал моей королеве, да продлит Всевышний ее дни, что власть царская на Руси прочна, как никогда, а тут приезжаю, и — бунт!

— Какой же бунт? — удивился я и показал Горсею на площадь. — Все тихо! — Сам же придвинулся к нему поближе, весьма заинтригованный.

— Это пока тихо, — ответил Горсей, — хотя на иных площадях уже и кричат, и к бунту призывают. Вот только в одних местах говорят, что Димитрия убили, а в других, что он спасся от убийц наемных. Народ и колеблется, но, как только придет известие решительное, все равно какое из двух, тут-то и взбунтуется.

Прямо как мысли мои недавние прочитал! Знать, умный человек, хоть и вор и безбожник, впрочем, сочетание обычное.

— Чему ж тут удивляться, если господа знатные в обстоятельствах этих инкогнито ездят, а то и вовсе по ночам, когда все люди добропорядочные по домам своим почивают.

— Так-так, — подтолкнул я его к рассказу и приблизился еще ближе, весь внимание.

— Вот третьего дня в полночь стук в ворота, — продолжал Горсей. — Выхожу бесстрашно с двумя пистолями, кто, спрашиваю, и чего надобно. Оказался Афанасий Нагой. Рассказал мне какую-то историю невообразимую, что царевича Димитрия посланцы правителя зарезали в Угличе, что царица Мария тоже стала жертвой отравления, у нее горячка и бред, выпадают волосы и ногти, кожа сходит кусками, поэтому он и приехал ко мне за лекарствами от всех возможных болезней. Мне показалось, что горячка и бред были у него, успокоил я его чашей вина, с собой же дал баночку масла салатного, оно ни при каких болезнях не повредит. И уж сам не знаю почему, но путь его по городу ночному проследил.

Я выдохнуть боялся, чтобы не прервать ненароком рассказа интересного, но Горсея вдруг куда-то в сторону повело. Начал он жаловаться на жизнь свою несчастную, что вот обретается уже три месяца в Ярославле, а в Москву ему ходу нет. Годунов, поверив оговору столживому, не допускает его пред светлые свои очи, из-за этого не может он исполнить наказа королевы своей и дела его торговые в расстройстве пребывают. Вот ведь выжига, тут судьба державы великой решается, а он о своих мелких заботах! А Горсей дальше накручивает, что подумывает он, не сообщить ли Годунову о визите ночном и тем снова в милость войти.

— Правителя я сам извещу! — прервал я его. — И слово о тебе замолвлю. Пока же прими он меня вот это, — я снял один из перстней с руки и протянул Горсею, — надеюсь, это скрасит тебе ожидание ответа положительного.

— Скрасит! — довольно воскликнул Горсей, любуясь сверканием рубина, но быстро опомнился, поклонился и промолвил учтиво: — Покорнейше прошу следовать за мной, ваша светлость!

Горячка была не у царицы Марии, не у Афоньки Нагого, даже не у меня — у Димитрия. Мой мальчик дорогой метался в бреду на жесткой изразцовой лежанке в халупе купеческой! Из слов отрывочных, слетавших с его губ запекшихся, я уяснил, что произошло.

— Значит, во дворце вы до темноты прятались и злодейства все творились на глазах у ребенка невинного. Изверги! Душегубы! — закричал я на Афанасия Нагого, всегда наглого и спесивого, теперь же забившегося в угол, как юнец нашкодивший.

Но время расправы еще не пришло. Мне прежде о Димитрии надо было позаботиться. План мне Господь явил, ибо сам думать я был не в состоянии. Хорошо было то, что находились мы в Ярославле, в городе этом у меня было множество друзей среди людей простых. Пусть минуло более двадцати лет с событий горестных, но многие еще живы. Господь в бесконечной милости своей посылает жизнь долгую тем, кто пережил ужас смертный. И верил я этим людям больше, чем себе, потому что дружество наше прошло такие испытания, которые я никому не пожелаю, даже и врагам моим. Сыскал я знахаря, в чьем искусстве убеждался многократно, нашелся и дом, небогатый, но чистый, хозяева которого были счастливы приютить отрока болящего. Никто ни о чем меня не спрашивал, никто не заикался о деньгах, все были рады просто услужить мне.

Устроив Димитрия, я вернулся к Афанасию Нагому. От него мне одно требовалось — куда и зачем он Димитрия вез? Но, едва прозвучало название села Домнино, я и сам все смекнул. Значит, Романовы! Ах, Федька окаянный! Умыслил Димитрия на трон посадить и самому у подножия его обосноваться, заняв место Годунова. А не удастся эта попытка, так готовить следующую, воспитывая Димитрия так же, как они в свое время Ивана Молодого воспитывали, делая его послушным орудием в их руках загребущих. Ну уж дудки! Я вам мальчика моего не отдам. А без него вы — никто!

Все это Нагому я, естественно, высказывать не стал. Взял с него клятву страшную, что никому он не расскажет того, что с Димитрием приключилось, как встретился он со мной и мне царевича с рук на руки передал. Потерял и потерял, тати ли неведомые напали или сам напился пьян, пусть врет что угодно, у меня об этом голова не болит. В клятве же той Нагой у меня и крест целовал, и землю ел, напоследок же я его прибил немножко, не потому, что не сдержался, просто до некоторых людей так лучше доходит, показал я ему, каково будет начало, если он вдруг ненароком проговорится. Урок пошел впрок, на целых пятнадцать лет.

Как ни болела душа моя о Димитрии, но вынужден я был оставить его и устремиться обратно в Углич — мое отсутствие долгое могло породить ненужные толки и поставить под угрозу исполнение плана моего.

Город был наводнен стрельцами, это меня не удивило. Удивил состав следователей, прибывших из Москвы для розыску, от Думы боярской — князь Василий Шуйский, от двора царского — окольничий Андрей Клешнин, от собора Священного — митрополит Крутицкий Геласий. Давний недруг Бориса Годунова, зять одного из главных подозреваемых, Михаила Нагого, и всем известный лукавец, вожделеющий к престолу патриаршему и посему копающий усиленно и под патриарха Иова, и под покровительствующего ему Годунова. Да, заговор оказался подготовлен много основательнее, чем мнилось мне поначалу.

Тем больше удивил меня разговор с князем Василием Шуйским сразу после моего возвращения.

— Где изволили пребывать? — спросил Шуйский после обычных приветствий и расспросов.

— Молился о царевиче убиенном, — ответил я коротко.

— Убиенном? — удивился Шуйский.

— А что, есть сомнения? — в свою очередь удивился я.

— Сомнений-то как раз и нет, — ответил Шуйский, — не было никакого убийства злодейского. Улик тоже никаких, не считая полена, которым якобы огрели кормилицу и которым доподлинно били Василису Волохову. Сыскались якобы и орудия убийства, на третий день они чудесным образом оказались в руках Битяговских, чьи тела были брошены в ров городской. Тут тебе и пищаль, и нож ногайский, и палица, все в крови свежей, выбирай на вкус. Что ж, нашли тех, кто чуду этому поспособствовал, они повинились и указали на тех, кто их подбил, на Нагих, Михаила да Григория. После этого никто уж об убийстве не говорил, ни княгиня Мария, ни дворовые ее, ни Нагие. Один лишь Михайло Нагой поет песню старую.