Дуэль. Всемирная история

По современным представлениям, концепция «человека трех бутылок» восемнадцатого века есть огромная загадка. Как им это удавалось? Любой, кто стал бы придерживаться такого правила в наши дни, сильно бы осложнил свою жизнь — он бы либо валялся пьяным, либо страдал от тяжелого похмелья. И все же многие из таких господ делали успешные карьеры как военные или политики, да и не только. Может быть, просто предки наши были покрепче в том, что касается устойчивости перед воздействием спиртного? Вероятно, современный человек потерял способность к питию в гигантских количествах, словно бы какая-то железа в нем просто атрофировалась. Или же ответ в чем-то совершенно ином.

Уильям Хэйг, недавний биограф Питта-младшего, уделил внимание рассмотрению данного вопроса и пришел к выводу, что термин «человек трех бутылок» просто вводит современного читателя в заблуждение. Стандартная бутылка в восемнадцатом столетии отличалась куда меньшими размерами, а потому вмещала жидкости чуть больше, чем половина современной 750-граммовой винной тары. Более того, содержание алкоголя в портвейне было заметно ниже, чем теперь. Вино крепили с помощью бренди — процесс, который останавливал брожение, увеличивал крепость напитка и помогал ему пережить длинный путь из Португалии, — однако степень воздействия заметно отличалась от той, что характерна в наши дни. Таким образом, портвейн, который Шеридан, Фокс, Питт и их современники поглощали в настолько громадных, на наш взгляд, количествах, отличался куда меньшей крепостью, а те три бутылки были к тому же значительно более скромными по объему. На этом основании Хэйг приходит к заключению, что так называемый «человек трех бутылок» в конце восемнадцатого столетия потреблял, по современным меркам, одну и две трети бутылки сильного столового вина [58]. ^{412} Такого количества вполне хватит для того, чтобы провести веселый вечер, однако будет недостаточно для приведения человека в состояние постоянного запоя даже при регулярном приеме. В сегодняшние времена, однако, подобные пристрастия стали бы вряд ли допустимыми для рядового политика, не говоря уже о лидере политической партии.

Как мы видели, в восемнадцатом и девятнадцатом веках английское общество с большой терпимостью относилось к потреблению спиртного и неуемным страстям к игре. В общем, на самом деле считало нормой то, что более не является таковой в наши дни куда большей застегнутости. Как бы там ни было, хотя пьяные споры, обвинения в мошенничестве за карточным столом, недостойное обращение с дамами служили полем, где легко возгорались дуэльные страсти, все же вышеперечисленные причины не являлись единственными необходимыми ингредиентами. Требовалась и готовность со стороны мужчин выйти на поединок — бросить вызов или, по меньшей мере, принять его, — и склонность считать, что в определенных обстоятельствах такой образ действий есть исключительно достойный. «Наши предки были людьми, готовыми пустить в ход оружие, а потому воспринимали дуэли как естественный выход в случае ссоры», — писал историк Дж. О. Тревелиан ^{413}. Понятие дуэли плотно вросло в сознание представителей высших классов восемнадцатого столетия. Требовалось пьяное оскорбление, игровой долг или совращение дочери, чтобы привести в действие хорошо тренированные рефлексы.

Основой для понимания психологии английского дуэлянта той эпохи служит так называемая концепция «трюма». Историк Т.Х. Уайт объяснял это следующим образом:

«Трюм» представлял качество, достойное восхищения, которое, между прочим, все еще находило спрос и ценилось в определенных кругах партии консерваторов вплоть до 90-х гг. двадцатого века. Согласно Уайту, для джентльмена восемнадцатого столетия «дуэль являлась самой крайней проверкой его на наличие трюма». Иметь «полный трюм» означало иметь храбрость рискнуть жизнью прежде всего в вопросах чести. Надо было обладать хладнокровием — sang-froid, чтобы без дрожи стоять и смотреть в дуло пистолета оппонента, а также великодушием, чтобы, чувствуя, как уходит жизнь, похвалить поведение противника — сказать, что того не в чем упрекнуть. Именно о «полном трюме» говорил Хорас Уолпол, когда писал о Уильяме Чауорте, получившем рану «глубиной в четырнадцать дюймов» (35 см) на дуэли с Байроном, рассказывая, как тот, «когда его принесли в дом на улице Беркли, с великим самообладанием составил завещание и надиктовал бумагу, в которой отметил, что дуэль была честная, и скончался в девять утра» ^{415}.

Через пять лет Уолпол вновь вернулся к теме дуэли, на сей раз к встрече между лордом Джорджем Сэквиллом и полковником Джонстоном. Лорд Джордж снискал печальную репутацию «Минденского труса», поскольку считалось, что он не выполнил приказ в сражении при Миндене [59]. В итоге Джонстону удалось спровоцировать Сэквилла на вызов на дуэль. Уолпол описал событие в письме другу:

Какие бы ошибки ни совершил лорд Джордж в битве при Миндене, его поединок с Джонстоном однозначно показал наличие у Сэквилла «трюма».

Дуэли всегда особенно затрагивали армейские души, и период между вступлением на трон Георга III и 1850 г. вовсе не являлся исключением. И в самом-то деле, дуэли настолько распространились в среде военных, что армия (и в несколько меньшей степени флот) сделалась самым настоящим оплотом подобной практики. Она ни в коем случае не сократилась даже тогда, когда потеряла былую привлекательность в глазах штатских. Однако когда распространению традиции в армии в 1844 г. было сказано решительное нет, она быстро стушевалась и, что называется, ушла со сцены и там. Отношение армии к дуэлям на данном этапе важно потому, что вследствие длительного вооруженного конфликта — а более половины царствования Георга III Британия воевала — военные стали занимать особенно заметное положение в обществе — даже большее, чем ранее. Равно и большее количество людей, чем до того, оказались вовлечены в военную жизнь на протяжении Революционных (то есть связанных с Великой Французской революцией. — Пер.) и Наполеоновских войн. Создание местных сил самообороны, территориальных добровольческих частей, ополчений или так называемых фенсиблей привнесло армейский дух в округа. По мере роста числа полупрофессиональных офицеров увеличивалось и количество людей, считавших собственным долгом защищать честь на дуэлях.

Армейское руководство продолжало демонстрировать амбивалентное отношение к дуэлям. Поединки никто не исключал из списка действий, оценивавшихся как нарушение военной дисциплины, и в самом деле, вызов старшего по званию офицера однозначно считался проступком. Офицеров изгоняли из вооруженных сил приговорами трибуналов как за участие в дуэлях, так и за поведение, способное послужить поводом для поединка. В июле 1813 г. энсин Т.Р. Деланнуа из Королевского Пергширского полка милиции (ополчения) предстал перед военным трибуналом за «недостойное поведение, не совместимое со званием офицера» из-за того, что назвал трусом своего однополчанина, капитана Макдаффа. Интересно отметить в данном случае, что оба фигуранта по делу являлись офицерами местного ополчения. Точно так же и лейтенант Доминик Френч из 82-го пешего полка в 1811 г. попал под суд за «поведение, недостойное офицера и джентльмена, ввиду использования им оскорбительных и провокационных выражений в адрес помощника полкового врача Скотта с намерением подбить последнего к драке на дуэли». Френч обвинил Скотта во лжи, был признан виновным в этом и уволен со службы ^{417}.