Свинцовый монумент

Скучен станет мир, если в нем окажутся разгаданными все тайны.

4

Врач Илья Самсонович недолго осматривал и прослушивал Андрея, анализы крови были хорошими, электрокардиограмма тоже не показывала каких-либо тревожных изменений.

- На всякий случай еще разок сделаем снимочек рентгеновский, проговорил Илья Самсонович, заправляя выползающую из-под шапочки прядь волос, - и тогда, Андрей Арсентьевич, отпустим вас с приятной пометкой в истории болезни: "Выписался с улучшением". Конечно, возрастные процессы необратимы, но, если они, как видим, стабилизировались, уже великолепно, это уже улучшение. И пуля как будто бы настолько "окуклилась", что теперь погрузится в долгую спячку, говоря языком энтомологов, вами любимых. Все остальное будет зависеть исключительно от вас самого.

- Спокойный, размеренный образ жизни, - продолжил Андрей.

- Вот именно...

И оба понимающе улыбнулись.

Илья Самсонович проводил Андрея до двери и пригласил войти следующего. Тотчас с дивана в коридоре из небольшой очереди поднялась хорошо одетая женщина с высокой модной прической и быстро пошла навстречу Андрею, едва на ходу не задев его локтем. Он машинально посторонился, отметив рассеянно, что женщина словно бы сбилась с четкого шага. А выйдя уже на крыльцо, вдруг уловил аромат сладких духов, выплывший вслед за ним. Но это же... Андрей остановился, неприятно пораженный. Нет! И нет. Быть этого не может! Он давно привык твердо считать, что Ольга больше никогда и ни при каких обстоятельствах ему не встретится. Логически он не доводил мысль до конца: почему? Нет, нет, ее просто нет, она не существует. И вот эти духи...

Да, и ее походка, та самая, стук каблучков, от которого у него мурашки пробегали по щекам, когда он не сводил глаз с нее в чаусинской библиотеке. Чуть-чуть теперь потяжелели ее шаги. Немудрено. Ведь около двадцати лет прошло. Андрей потряс головой: все вздор. Почему не может другая женщина пользоваться такими же духами, какие всегда нравились Ольге? Ходить, как и она, постукивая каблучками? Но даже если это Ольга, что из того? Какое это имеет значение? Через три дня он уедет отсюда, и снова она сотрется из памяти. Ольга, вероятно, приехала с утренним поездом, явилась на первый прием к врачу, и потом будет, как все новички, посиживать в тени на скамейке возле главного корпуса или отсчитывать шаги на маршруте номер четыре. Они вообще могут второй раз и не увидеться.

Не отдавая себе отчета - зачем? - Андрей все время убеждал себя в этом. И знал, что новой встречи с Ольгой ему не избежать. Он не хотел готовиться к ней, считал это для себя унизительным. И все же готовился. Подбирал слова. Холодные, спокойные, необходимые две-три фразы во всяком вежливом разговоре с совсем незнакомым человеком...

А получилось иначе. Он опоздал к началу обеда на четверть часа и, когда приблизился к своему столику, несколько скрытому за опорной колонной, увидел, что на месте, которое занимал прежде Герман Петрович, сидит Ольга и оживленно разговаривает с Зенцовыми. Андрей инстинктивно сделал шаг назад. Уйти совсем? И тут же опомнился: глупо. Стараясь ничем не выдать себя, но, чувствуя, как горячая кровь приливает к лицу, он с деланной медлительностью опустился на свой стул и проговорил:

- Приятного аппетита, - адресуя это ко всем сидящим за столом.

- Спасибо, - немедленно отозвалась Ольга.

А Серафима Степановна сказала укоризненно:

- Андрей Арсентьевич, вы что же, не узнаете старых друзей? Даже не поздоровались с Ольгой Васильевной. А она говорит, оказывается, вы...

- С приездом, Ольга Васильевна! И здравствуйте, - проговорил Андрей, надеясь, что этим можно будет остановить начавшееся разбирательство его оплошности. Или бестактности.

- Ну что вы, Серафима Степановна, - мягко сказала Ольга. - Ведь мы с Андрюшей... - она поправилась: - ...с Андреем Арсеньевичем не виделись тысячу лет, и я была сейчас ошеломлена не менее ею, хотя от вас и успела узнать, кто четвертый за этим столиком. Я рада, очень рада. Ну, право, слов не нахожу, Андрей Арсентьевич, вы мало изменились.

- Вы тоже, Ольга Васильевна, - сдержанно сказал Андрей, глядя в сторону и в смятении думая, что он не может без фальши поддерживать тон разговора, начатый Ольгой, а контраст между ее приветливостью и его подчеркнутой сухостью сразу же разожжет любопытство Зенцовых: странная старая дружба. Ему показалось, что Николай Евгеньевич и так уже посматривает на него с подозрительностью, а на Ольгу с симпатией.

- Вы чем-то расстроены, Андрей Арсентьевич? - спросил Николай Евгеньевич, кромсая ножом огурец.

Началось! Но Андрей нашелся:

- Невыносимо болит зуб, - сказал он. И тут же осудил себя за мелкую ложь.

- Не надо комплиментов, Андрей Арсентьевич, - продолжила Ольга, словно у Андрея и не было быстрого обмена репликами с Николаем Евгеньевичем. Иногда я разглядываю свои фотографии тех, прошлых лет и глазам не верю. Ах, юность, юность! И если я говорю, что вы, Андрей Арсентьевич, мало изменились, то по сравнению только со мной. В том смысле, что сохранили прежнюю серьезность, - Ольга явно ему помогала, - а я растеряла, ну, может быть, и к лучшему свою самовлюбленность. О, я совсем-совсем не такая, какой была прежде! Если не считать, что женщина все-таки остается женщиной, - и в этих словах Ольги Андрею почудилась грусть, - а вы стали известным художником.

- Ольга Васильевна, вы не рассердитесь, если я напомню, что Антон Павлович Чехов такую женскую логику называл "дважды два - стеариновая свечка"? - осторожно спросил Николай Евгеньевич.

И это Андрея выручило. Тотчас запротестовала Серафима Степановна и напустилась на мужа, как он смеет говорить такие дерзости, вдобавок спутав Чехова с Пигасовым. А Ольга стала на сторону Николая Евгеньевича и заявила, что она и никогда-то не отличалась логичностью ни в рассуждениях своих, ни в поступках. И вновь Андрей понимал, что это говорится только для него.

Теперь он заставил себя вглядеться в Ольгу. Лицо у нее несколько пополнело, и сама она стала как бы немного крупнее, именно женщиной, с особой плавностью в движениях рук, неторопливом повороте головы, которую, как и прежде, держала чуть наклоненной к левому плечу. Не изменился и легкий ласковый прищур ее глаз, когда она обращалась к собеседнику. Может быть, только ресницы - свои, не наклеенные - с той, давней, силой уже не оттеняли глубины словно бы спрятанной во взоре мысли, во взоре, заставлявшем Андрея трепетать от его необыкновенности.

И все же Ольга оставалась очень красивой. Андрей-художник в этом ей не мог отказать. Вот Ольга повернулась лицом к нему, и Андрей замер. Он видел перед собою тот самый нарисованный им портрет, который когда-то мать назвала картинкой на духовом мыле и который теперь у него хранился в отдельной папке. Да, да, Ольга лицом своим в жизни, сейчас, была так же хороша и обаятельна, как и на том давнем акварельном портрете. И у Андрея вновь шевельнулось неосознанное чувство: не накладывает ли время своего отпечатка на лицо Ольги там, в завязанной папке, именно теперь, когда она блистает здесь своей привлекательностью?

Он поднялся, залпом выпил стакан минеральной воды.

- Простите, невыносимо болит зуб. Не потеряйте меня, если я не приду и к ужину, - невнятно выговорил он и торопливо пошел к выходу. Ему казалось, что он одет неприлично и что все со сдержанными усмешечками поглядывают на него.

Войдя к себе в палату, Андрей бросился на кровать, закинул руки за голову. Надо было обдумать положение: три дня такой тяжелой нравственной пытки ему не выдержать. Хорошо еще, что в палату к нему после отъезда Германа Петровича никого пока не подселили.

Он перебирал различные варианты, один нелепее другого. Без оформления выписки немедленно уехать? Прикинуться больным и пролежать в постели все эти дни? Попросить диетсестру посадить его за другой столик? Все время опаздывать и к завтраку, и к обеду, и к ужину? Или совсем не ходить в столовую, а покупать что-либо в продуктовом киоске?