Две силы

– Тащи, Федька, винтовку, брось твои вьюки… Уж я ему, сукину сыну, морду набью, так-то и так, – тут Еремей запнулся.

– Не богохульствуй, Еремей, – сказал отец Пётр, подняв вверх указательный палец правой руки.

– Да я ж ему… говорил. – Крепкие слова, казалось, раздули грудную бочку Еремея, как крепкий квас. – Я его…

Еремей посмотрел на поднятый перст отца Петра, сделал глотательное движение, сжал челюсти и, так сказать, заткнул свою бочку.

– Бери, Федька, винтовку… Сукин сын, а надо выручать. Морду ему, отец Пётр, вы уж не сердчайте, я уж набью, говорил я ему…

– Еремей, не богохульствуй, – снова повторил отшельник.

Еремей сделал новое глотательное движение.

– А вы не можете более точно сказать, что это за опасность? – вмешался Валерий Михайлович.

– Нет, более точно не могу сказать. Большая опасность. Смертельная опасность.

Грудная бочка Еремея опять дошла до точки взрыва:

– Я ж ему…

– Еремей, не богохульствуй. Что ты знаешь? Что есть к добру, а что есть ко злу? Человек не для зла пошёл. Человек для любви пошёл. Пути Господни неисповедимы.

– Вынь из того, вон, вьюка хлеба и сала, – сжатым голосом сказал Феде Еремей.

Валерий Михайлович молча взял приставленную к древесному стволу винтовку.

– Вам идти не нужно, – суровым голосом сказал отец Пётр. – Те справятся. Бог будет с ними, и я о них буду молиться. На, Федя, возьми мой самострел.

Отец Пётр снял из-за спины свой самострел, к нему был привязан колчан с полдюжиной стрел.

– Возьми это, – повторил отец Пётр, – это выручит.

Потом отец Пётр, как-то растерянно и беспомощно посмотрел на вьюки, на коней, на Еремея с его спутниками, как будто он глазами искал что-то и не находил.

– Странно, совсем странно, – сказал отец Пётр. – Там, кроме этого вашего человека, ещё кто-то. Важный. Очень важный. Враг. Очень враг. Где-то на дереве. Или на горе. Словно при смерти. Вы его встретите. Не троньте его. Не убивайте. Не знаю почему… Не видно.

Потапыч потихоньку плюнул и вытащил из вьюка дробовик.

– Так я, папаша, пока что пойду, рябков постреляю.

Валерий Михайлович, с винтовкой под мышкой, не знал, что ему, собственно, надлежит предпринять. Конечно, надо идти с Еремеем.

– Отец Пётр, – сказал он спокойным, но решительным тоном, – третья винтовка, во всяком случае, не помешает, так что, если вы позволите, я иду вместе.

– Нет, нельзя, – сказал отец Пётр категорически. – Сказал нельзя, значит, нельзя. – И потом снова совсем недоуменным тоном, – Нет, нельзя. Не выходит. Если пойдёте, всё как-то по иному. Плохо по иному. По другой линии не пойдёт. Что-то запутается. Так лучше пусть идут двое. Как этого, вашего товарища?

– Стёпка, – мрачным тоном оказал Еремей.

– Стёпка жив будет. А эта туша, – отец Пётр кивнул головой в сторону улизывающего в тайгу Потапыча, – эта туша пусть рябков стреляет. Будет он их помнить, этих рябков.

– Айда, Федя, пошли, – сказал Еремей.

– Постой ещё, – приказал отец Пётр. – Постой.

Все остались стоять кроме Потапыча, хруст шагов которого удалялся в тайгу, и который так и не услыхал таинственного предупреждения отца Петра. Стояли Еремей с Федей, стоял Валерий Михайлович, чувствуя себя в довольно глупом положения, что с ним случалось редко, стоял и отец Пётр, как будто вспоминая, не забыл ли что-нибудь. Все молчали.

– Вы, вот что, – сказал отец Пётр, как будто вспомнив забытое. – Вы через перевал не ходите. Через расщелину тоже не ходите. Аркан у вас есть?

– Есть, – мрачным голосом ответил Еремей.

– Возьмите аркан. Идите левей, знаете, там можно спуститься. Что-то там новое. Неладное. Ох, неладное, Ну, идите. Благослови вас Бог.

Еремей и Федя опять подошли под благословение и сейчас же исчезли в тайге.

Отец Пётр стоял по-прежнему, как будто растерянный, как будто что-то вспоминая. Валерий Михайлович чувствовал себя совсем глупо. Эх, нужно было пойти с Еремеем, перспектива провести целый день с каким-то кудесником, то ли святым, то ли просто жуликом, ему никак не улыбалась. В существование модернизированных святых он вообще не верил, а жуликов он, по его мнению, видел в своей жизни вполне достаточно. Однако, выхода не было. Пойти вместе значило бы испортить всю инстинктивную таёжную уверенность Еремея. Последовать разумному примеру Потапыча и удрать в тайгу было бы невежливым. Валерий Михайлович старался быть вежливым решительно во всех случаях своей жизни, и решительно во всех случаях его жизни ему это удавалось.

Отец Пётр, оторвавшись от своих мыслей, повернулся к Валерию Михайловичу, посмотрел на него своим суровым и пронзительным взором. Ни суровость, ни пронзительность не произвели на Валерия Михайловича ровно никакого впечатления. Тем же суровым и пронзительным тоном отец Пётр спросил кратко:

– Водку пьёте?

Валерий Михайлович даже обозлился, какое дело этому пустынножителю до того, пьёт ли он, Светлов, водку или не пьёт? Валерий Михайлович ответил неопределённо и дипломатично:

– Бывает.

– Я вас спрашиваю, – продолжал отец Пётр всё тем же тоном, – не для исповеди, а для закуски. С закуской пьёте?

– С закуской пью, – признался Валерий Михайлович.

– А такая вещь, как копчёный омуль, маринованный в кедровом масле с брусникой и грибками вам известна?

– Нет, – признался Валерий Михайлович, – такая вещь, как копчёный омуль, маринованный в кедровом масле с брусникой и грибами, мне неизвестна.

– Никогда не пробовали?

– Никогда не пробовал.

– Сегодня вы попробуете в первый раз в вашей жизни. Идём домой.

Отец Пётр наклонился, поднял своих уток и бодро и решительно зашагал к пещере. Валерий Михайлович последовал за ним с чувством некоторого облегчения. Жулик, вероятно, будет занятный. Теперь, после исчезновения Еремея, он говорил совершенно культурным русским языком, и, к великому облегчению Валерия Михайловича, вовсе не пытался его благословлять.

Пещера оказалась новой неожиданностью. В сущности, это была не пещера, это было углубление в скале, впереди застроенное каменной стеной. Внутри это была довольно большая продолговатая комната. Слева, в углу, почти у большого окна стояла кровать, не “ложе”, а просто кровать. Хорошая кровать. Настоящая. С подушками, одеялом, простынями и всеми иными приспособлениями. Около неё, у внешней стены, между ней и дверью, стоял стол, тоже хороший стол. Посередине комнаты стояла печь несколько необычного типа, так сказать, не стоячая, а лежачая. Было кресло. Не совсем настоящее клубное, но, по всей вероятности, очень комфортабельное, его дубовый остов был обтянут медвежьей шкурой. В красном углу висел образ Христа-Спасителя и перед ним чуть виднелся огонёк лампадки. Самое странное, впрочем, заключалось в двух электрических лампочках, из которых одна висела над кроватью, другая – над креслом. У стены стояли полки, завешенные маральими шкурами, Валерий Михайлович готов был поклясться, что на полках стояли книги. Валерий Михайлович начал не понимать ничего.

Отец Пётр положил на пол своих уток и сказал совсем иным тоном:

– Так что вы, Валерий Михайлович, поставьте вот сюда своё оружие и усаживайтесь в кресло. Я сейчас займусь всеобщей мобилизацией, у меня, кроме электричества, и ледник есть, вот, посмотрите.

Только, сейчас Валерий Михайлович заметил, что у правой стены стояла бочка с водой, что в эту бочку из одного желобка лилась вода и выливалась вон через другой желобок. В той же стенке была низенькая дверца, в которую и нырнул отец Пётр. Оттуда раздался его заглушенный голос:

– Здесь вода из глетчеров. На ручейке – колеско и динамо от старого мотоцикла, я, видите ли, по образованию инженер, правда, химик, здесь холодильник и кладовая. А вот и омули.

Отец Пётр показался из дверцы, держа в руках огромное блюдо.

– Если не хватит, можно уток на вертеле поджарить.

– Я полагал, – сказал Валерий Михайлович, – что отшельникам подобает умерщвление плоти.

– Подобает. Только не русским. Это хорошо в Египте. Попробуйте вы здесь – умертвите в две недели. Здесь, батюшка, Сибирь, а не Египет. Вот, стукнет сорок градусов, попробуйте умерщвлять!