История чтения

В 1872 году, чуть меньше чем через двести лет после оптимистического указа Карла II, Энтони Комсток — потомок тех колонистов, которые когда-то возражали против образовательных проектов своего монарха, основал в Нью-Норке Общество искоренения порока, первую цензорскую организацию в Соединенных Штатах Америки. По зрелому размышлению, Комсток пришел к выводу, что было бы гораздо лучше, если бы чтение вообще не изобрели («Наш праотец Адам в раю не читал», — заявил он однажды), но раз уж это произошло, его следует регламентировать. Комсток считал себя читателем читателей, который точно знает, где хорошая литература, а где плохая, и делает все, что в его силах, чтобы навязать свои взгляды другим. «Что же до меня, — написал он в своем дневнике за год до основания общества, — то я уверен, что, с Божьей помощью, не стану соглашаться с мнением других людей и сумею твердо стоять на своем, коли буду убежден в своей правоте. Иисус никогда не сходил с пути истинного из-за общественного мнения, как бы трудно ему ни было. Почему же я должен?» [646]

Энтони Комсток родился в Новом Ханаане, в Коннектикуте, 7 марта 1844 года. Он был крупным мужчиной и много раз на протяжении карьеры цензора использовал свои размеры, чтобы подавлять оппонентов физически. Один из современников описывал его так: «Будучи ростом приблизительно пять футов вместе с башмаками, он при своих двухстах десяти фунтах мускулов и костей выглядит так хорошо, что на вид вы не дали бы ему и ста восьмидесяти. На его могучих, как у Атласа, стальных плечах громоздится бычья шея. Ноги у него короткие и напоминают древесные стволы» [647].

Комстоку было около двадцати лет, когда он приехал в Нью-Йорк с тремя долларами и сорока пятью центами в кармане. Он пошел работать продавцом в галантерейный магазин и вскоре скопил пятьсот долларов, необходимых, чтобы купить домик в Бруклине. Через несколько лет он познакомился с дочерью пресвитерианского священника, на десять лет старше его, и женился на ней. В Нью-Йорке Комсток часто сталкивался с тем, что считал неприемлемым. В 1868 году, когда кто-то из друзей рассказал ему, как был «сбит с пути истинного, испорчен и развращен» некой книгой (к сожалению, мы не знаем, как называлось это могучее произведение), Комсток купил в магазине один экземпляр, а потом явился вместе с полисменом, чтобы арестовать продавца и конфисковать весь товар. Успех этого первого рейда только подогрел его решимость продолжать в том же духе, и он регулярно принимал участие в арестах издателей фривольностей.

С помощью друзей из молодежной христианской организации, которые собрали для него восемь с половиной тысяч долларов, Комсток основал общество, сделавшее его знаменитым. За два года до смерти он сказал интервьюеру: «За сорок один год, что я провел здесь, я добился осуждения стольких людей, что хватило бы на поезд из шестидесяти вагонов, по шестьдесят пассажиров в каждом, а шестьдесят первый вагон почти заполнен. Я уничтожил сто шестьдесят тонн непристойной литературы» [648].

Рвение Комстока стало причиной как минимум пятнадцати самоубийств. Ирландский хирург Уильям Хейнс, которого посадили в тюрьму «за публикацию 165 видов непристойных книг», покончил с собой. Вскоре после этого Комсток собирался сесть на паром до Бруклина (как он потом вспоминал), как вдруг «голос» велел ему зайти в дом Хейнса. Он прибыл как раз в тот момент, когда вдова выгружала из фургона печатные формы запрещенных книг. С удивительной живостью Комсток запрыгнул на козлы и отвез фургон в молодежную христианскую организацию, где формы были уничтожены [649].

Какие книги читал Комсток? Сам того не зная, он следовал шутливому совету Оскара Уайльда: «Я никогда не читаю книги, на которые пишу рецензии; боюсь показаться предвзятым». Иногда, впрочем, он заглядывал в книги, перед тем как уничтожить их, и приходил в ужас от прочитанного. Он считал, что французская и итальянская литература «не многим лучше, чем принятые у этих похотливых народов истории о борделях и проститутках. Как часто в этих отвратительных произведениях действуют красивые, изысканные, богатые и очаровательные героини, которые развратничают с женатыми мужчинами; или, уже после заключения брака, любовники, которые увиваются вокруг очаровательной юной жены, наслаждаясь привилегиями, которые по праву должны принадлежать только супругу!» Даже классики не избежали его упреков. «Возьмем, к примеру, всем известную книгу Боккаччо», писал он в своей книге «Ловушки для юных». Это такая грязная книга, что он сделал бы все, что угодно, «чтобы не дать ей, словно дикому зверю, вырваться на волю и развратить нашу молодежь» [650]. Среди его жертв были Бальзак, Рабле, Уолт Уитмен, Бернард Шоу и Толстой. Комсток говорил, что лучшее чтение на каждый день это Библия.

Комсток действовал грубо, но поверхностно. Ему недоставало проницательности и терпения более изощренных цензоров, которые мучительно перекапывали тексты в поисках зарытых там тайных посланий. В 1981 году, к примеру, военная хунта генерала Пиночета в Чили запретила «Дон-Кихота», поскольку генерал считал (и был совершенно прав), что в книге содержатся призывы к свободе личности и нападки на существующую власть.

Комсток ограничивался тем, что, пылая праведным гневом, помещал подозрительные тексты в список проклятых. Его доступ к книгам был ограничен; он мог преследовать их только после того, как они выходили в свет и многие успевали уже попасть в руки жадных читателей. До Католической церкви ему было далеко. В 1559 году был опубликован первый Индекс запрещенных книг римской инквизиции — список книг, которые церковь считала опасными для веры и морали римских католиков. Индекс, куда входили как книги, подвергнутые цензуре еще до публикации, так и уже вышедшие произведения, считавшиеся аморальными, никогда нельзя бьшо рассматривать как полный список отлученных от церкви книг. Когда в июне 1966 года Римский собор принял решение прекратить переиздания Индекса, в него входили помимо сотен теологических текстов — сотни книг писателей-мирян от Вольтера и Дидро до Колетт и Грэма Грина. Без сомнения, Комсток счел бы этот список крайне полезным.

«Искусство не выше морали. Мораль важнее всего, — писал Комсток. И на страже общественной морали стоит закон. Искусство вступает в конфликт с законом лишь тогда, когда его цели грязны, непристойны или непотребны». В колонке редактора журнала «Нью-Йорк Уорлд» спрашивали: «А правда, уже решено, что в искусстве не может быть ничего здорового, если на нем нет одежды?» [651] Комстоковское определение аморального искусства, как всегда у цензоров, было как бы само собой разумеющимся. Комсток умер в 1915 году. Два года спустя американский эссеист Генри Менкен назвал крестовый поход Комстока «новым пуританством… не аскетичным, но воинствующим. Его цель не восхвалять святых, а низвергать грешников» [652].

С точки зрения Комстока, то, что он называл «аморальной литературой», развращает умы молодых, которым следовало бы посвящать все свое время изучению высоких материй. Это древний страх, и распространен он не только на Западе. В Китае XV века сборник сказок династии Мин под названием «Удивительные истории древности и современности» пользовался таким успехом, что его пришлось внести в китайский аналог католического Индекса, чтобы юные школяры не отвлекались от изучения Конфуция [653]. В западном мире эта идея проявлялась в более мягкой форме как общий страх пред художественной литературой — по меньшей мере со времен Платона, который изгнал поэтов из своей идеальной республики. Мать английского писателя Эдмунда Госсе требовала, чтобы в ее доме не было никаких романов, ни религиозных, ни светских, будучи еще очень маленькой девочкой, в начале XVII века, она развлекала себя и братьев чтением и сочинением разных историй, но однажды это обнаружила гувернантка-кальвинистка, которая сурово отчитала девочку, сказав, что эти развлечения глубоко порочны. «И с того времени, — писала миссис Госсе в своем дневнике, — я считала грехом сочинение любого сорта». Но «страсть к сочинительству росла с невероятной силой; все, что я слышала или читала, давало пищу моему душевному расстройству. Простой истины было мне недостаточно; мне хотелось украсить ее с помощью воображения; глупость, тщеславие и греховность запятнали мое сердце сильнее, чем я могу выразить. И даже теперь, сколько бы ни предостерегали меня, сколько бы за меня ни молились, все же в этот грех я впадаю проще всего. Он мешает моим молитвам, не позволяет мне стать лучше, и это унижает меня» [654]. Все это она написала в двадцать девять лет.