Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года

Они с Восьмеркой обнялись на прощанье. Провыч, за ним Восьмерка выскочили на палубу. Что-то крикнул на палубе Цыцурин, раздались выстрелы, и Провыч, а затем и Восьмерка, упали замертво в воду.

- Эхма! - сказал Тринадцатый, отрываясь от весельной щели. - Молитесь богу, мадам, на каком языке вы ему молитесь?

Софье ничуть не было страшно. Наоборот, она бы сейчас спела одну из своих любимых песен. Да гитара осталась в Морской слободке, так же как осталась далеко за плечами вся ее вольготная жизнь. Да и как петь, когда при каждом вздохе грудь пронизывает острая боль, а во рту соленый привкус крови.

Голос снаружи требовал:

- Иноземка Софья, вдова Кастеллафранка, выходи! Светлейший приказал тебя к их милости доставить!

- Идите же! - сказал с отчаянием Тринадцатый и наклонился, чтобы взять ее на руки и поднять на палубу.

- Нет! - собрав силы, ответила Софья и снова присела рядом с Авдеем Лукичом.

А моряк на мостике катера кричал по-французски:

- Вы с ума сошли! Мадам, опомнитесь! - Он все более нервничал и не кричал уже, вопил надрывно: - Мадам! Вы мне не верите? Я гарантирую вам все!

Но черная каторга молчала, течение ее несло на Лахтинские мели. И тогда был отдан приказ убрать трап. На каждом из катеров откинулись заслонки пушечных люков, и стали видны угрюмые дула.

- Но у нас тоже есть оружие, палачи! - воскликнул Тринадцатый. Он сбросил армяк и высоко поднял топор. - Такое оружие, перед которым вся ваша империя - прах!

И он ударил топором ниже ватерлинии, крикнув:

- Это царице! - Молодецки перехватил рукоятку: - А это пирожнику! - и ударил вновь.

Бортовая доска треснула, но не подалась - крепок был ладожский дуб. Но он, играя мышцами, словно дровосек, бил и бил в одну точку, выкрикивая имена высших чинов империи. Софья ужасалась, глядя на лицо, которое было как у двуликого Януса - с одной стороны подобное лику героя, с другой маске зверя.

Оглушительно ударила пушка, и выстрел заставил их вздрогнуть. Но стражники торопились, и ядро пролетело поверх палубы. Вдруг под топором Тринадцатого доски расселись. Еще удар - проломились, и вода плотным потоком хлынула внутрь.

- Смотрите, они погружаются! - доложили на мостике господину, одетому как матрос. - Что прикажете, ваше превосходительство?

- Ничего не прикажу, скрестил он руки. - Прыгнуть и мне, что ли, за нею в этот омут? Морра фуэнтес!

Через полчаса на просторах залива было пустынно, вовсю светило жаркое солнце. Только в глубине никак не могла успокоиться, кругами ходила хрустальная вода.

5

Принцесса Гендрикова подкатила к подъезду своего временного дворца и, шваркнув дверцею каре ты, как фурия пронеслась через сени.

- Что принц? - спросила у дворецкого, по-новому - гофмаршала.

- Почивать изволят, барыня, - ответил гофмаршал, нанятый из немцев, потому что был толст и важен, как купчина.

- "Почивать, почивать"! На лбу-то у них зажило?

- Никак нет, барыня.

- "Балиня, балиня"! - передразнила Христина. - У, инородец, несносный! Хочешь титуловать, изволь: "Боярыня, матушка, Христина Самойловна, принцесса..." Да не ваша светлость, поднимай выше!

- Альтесс? - соображал гофмаршал. - Ваше высочество?

- Вот именно, догадливый ты мужик - артес. Однако были ли врачи?

- Были - господин обер-медикус Бидлоо и господин цирюльник фон Шпендль.

- Что они говорят?

- Мокроты надо собрать для анализа.

- Коновалы! -разразилась принцесса. Лиходеи! Мокроты собрать! Ему же к аудиенции государыни, а у него и лобик не зажил!

И она помчалась в покои принца, а гофмаршал за ней, унимая одышку. Прислуга спряталась, не привыкнув еще к необузданному нраву бывшей корчемщицы.

Принц покоился под бархатным балдахином. Две комнатные девы, по-новому - камер-юнгферы, пытались добиться, чтобы он изрыгнул мокроты в серебряную лохань. Запах был такой, что принцесса сказала "Фи!" и распахнула фрамугу окна.

На благородном лбу принца проявлялись багровые полосы. Без объяснений было попятно, что кто-то, имеющий неробкие ногти, прошелся ими по светлому челу.

Христина потормошила своего отпрыска. Тот, приоткрыв заплывший глаз и узнав мамашу, выразился столь благозвучно, что камер-юнгферы разинули рты. Принцесса-мать махнула на все это и ушла.

- Что же делать? - досадовала она. - Нынче как раз впору его государыне представить. Глядь, и генеральством его одарит!

Гофмаршал доложил, что в приемной дожидается господин Шумахер.

- Кто таков? Ежели поставщик мрамора - гони в шею. Ишь, какие цены заломил! Мне светлейший сулит с казенных карьеров бесплатно отпустить,

- Никак нет, альгесс. Господин Иван Данилович Шумахер есть куратор Кунсткамеры.

- Что же он, курей продает? Это как раз нам нужно.

- Никак нет, альтесс. Он - библиотекариус.

- А-а, поняла! Это что, врач? Гофмаршал пожал плечами, потому что сам толком не разбирал - что библиотекариус, что куратор...

- Ну, все равно. Зови!

Шумахер, в своем неизменном парике гнедого цвета, расшаркался. Христина сделала реверанс, правда, чуть не завалилась набок, но в общем удержалась. Сразу же спросила по каким болезням? Шумахер не понял и на всякий случай стал говорить про древность кунсткамер особливо в монархиях европейских...

Христина повела ею в опочивальню сына. Кто ж его так? - вырвалось у Шумахера.

- Девка одна, крепостная, Аленка, прачкина дочь. Я тут на вывод купила душ сто, желаю в Копорском уезде имение учреди ть... Девка оказалась грамотная, отец пономарь, что ли, был. Я даже хотела ее в городском доме оставить, старшой по девичьей. Так она, вместо благодарности, принцу моему весь лобик изрезала!

Шумахер похюкал языком.

- Я ту девку хотела вообще батогами забить. Уж за иноземцем посылала, который мастер по шпицрутенам. Вдруг государыня посылает, отдай ты ей эту девку, подарить кому-то есть нужда. Ты знаешь, наверное, господин куринов, что государыня мне родная сестра? Ну, сестрице как откажешь? Всего пятьдесят лобанчиков с нее взяла, пятьсот, считай, целкашей - себе дороже.

Шумахер посоветовал намазать лобик его высочеству миндальным молочком, а парик найти который лохматее, чтобы букли на лоб свисали. Для бодрости же дать ему глоток доброго рому.