«Теория заговора». Историко-философский очерк

Примером тому служит такая неординарная фигура, как В. Л. Величко. Величко не был профессиональным конспирологом или политиком, хотя и являлся одним из основателей «Русского Собрания», занимая далеко не ординарное место в культуре Серебряного века. Личный друг В. С. Соловьёва, автор замеченных широким кругом читателей поэтических сборников, он занимал совсем не маргинальное положение в литературной жизни того времени ^{440}.

С 1896 г. Величко становится редактором издававшейся в Тифлисе газеты «Кавказ». Будучи деятельной натурой, он пытается на практике разобраться в непростых взаимоотношениях кавказских народов. Величко при этом исходил из прагматической цели: определение приоритетов внутренней политики в кавказском регионе, прогнозирование источников возможных социальных, этнических конфликтов. Итогом его деятельности на этом посту является издание ряда работ, среди которых особо выделяется концептуальной завершённостью «Кавказ: Русское дело и междуплеменные вопросы». На страницах этой работы Величко пытается представить собственную версию непростых межнациональных отношений кавказских народов, создавая, по сути, один из вариантов «теории заговора» натуралистического толка.

Субъектом «теории заговора» у Величко становится армянский этнос. Автором всячески подчеркивается научный характер его концепции, обоснованный, помимо личного опыта, авторитетом видных антропологов того времени: Пантюхова, Эркерта, Шантра. Делается предположение о расово-этнической близости армянского и еврейского этносов, имеющей своё начало ещё в событиях VIII века до н. э. «История свидетельствует о слиянии с ними [армянами] сперва во время вавилонского пленения, а затем после разрушения Иерусалима, огромной массы евреев», — утверждает автор ^{441}. Сходство между двумя народами обосновывается рядом экономических, социальных, религиозных факторов. Но для Величко на первый план выступают доказательства конспирологического толка. «Характерных семитических черт в армянском народе — сколько угодно: тут и историческая неспособность к мало-мальски устойчивой государственности, и постепенное исчезновение сколько-нибудь авторитетной родовой аристократии, и давнишний переход к подпольной политике теократического строя» ^{442}. Таким образом, перед нами предстаёт внешне адекватный образец натуралистической конспирологической модели.

Но в итоге позиция Величко оказывается далекой от однозначных оценок. Во-первых, на первый план у него выдвигаются факторы социального характера, постепенно нивелирующие биологические аспекты. Во-вторых, и это является следствием развития первого момента, исследователь приходит к необходимости дифференцированного понимания процессов, идущих уже внутри армянского этноса. «Необходимо отделить армянскую народную массу от хищной плутократии, невежественного политиканствующего духовенства и мнимо-интеллигентных пиджачников», — констатирует Величко ^{443}. Как мы видим, натуралистических факторов, для которых свойственны холистическое восприятие и интерпретация этнических общностей, оказывается недостаточно для адекватного толкования социально-политических процессов. Обратимся в этой связи к такому понятийному изобретению отечественной конспирологии начала прошлого века, как жидомасонство. Негативная, вполне оправданная, коннотация, обнаруживаемая при употреблении данного термина образованной, культурной частью русского общества на протяжении всего столетия, заслоняет от нас достаточно сложную и неоднозначную его природу.

Итак, мы можем сделать ряд выводов, касающихся влияния натуралистического компонента на развитие отечественной «теории заговора». Во-первых, в русской социально-философской и естественнонаучной сферах проблема осмысления расовых, антропологических вопросов представляется достаточно ясно выраженной. Тот факт, что западноевропейская конспирология уже перешла на этап социоцентрический, предопределяет отставание от «ведущих тенденций» «теории заговора». Во-вторых, проблемой являлось определение субъекта «теории заговора». Вопрос о том, какая «тёмная сила» должна подрывать устои российского общества в условиях отсутствия даже потенциального пространства для бытования подрывных сил, был весьма актуален для отечественной конспирологической мысли. Выбор реально существующих тайных обществ был очень невелик.

Следует отметить, что некоторые из современных исследователей говорят о росте конспирологических настроений в связи с появлением в России в начале XX века собственно «тайных обществ», носивших по преимуществу парамасонский характер. Либерализация общественной и культурной жизни после событий первой русской революции приводит к возникновению множества объединений более или менее эзотерического толка. Особенностью подобных организаций было то, что среди их участников практически отсутствовали представители властных структур, политических партий, то есть те лица, которые обычно в классической конспирологической модели выступают в качестве основного контингента «тайных обществ». В состав же подобных отечественных объединений входили известные персоны русской литературы и искусства того времени. На эту особенность русских «тайных обществ» указывают и отечественные конспирологи. «Самые выдающиеся деятели “Серебряного века” русской культуры А. Блок, А. Белый, Вяч. Иванов, Д. Мережковский, 3. Гиппиус, Ф. Сологуб, В. Брюсов, М. Волошин, А. Скрябин и многие другие были вовлечены в грязный поток разного рода оккультных учений, уходивших своими истоками к “новаторской деятельности” розенкрейцеров», — пишет Б. Башилов ^{444}.

В идейном плане большинство обозначенных объединений развивали в том или ином варианте софиологические концепции В. С. Соловьёва. Центром последних выступает мистическое прозрение Святой Софии как связующего звена двух миров: земного и божественного. Как известно, концепция Соловьёва органично связана с его идеей слияния внеконфессиональной религиозности, науки и искусства. В перманентной критике современной ему позитивистской науки и атеизма российский философ постоянно обращался за «союзнической помощью» к различного рода мистическим учениям.

Поэтому если говорить о собственно истоках софиологии, то следует заметить, что в её основание Соловьёвым заложено несколько социокультурных кодов. Помимо христианских традиций, как католических, так и православных, можно говорить и об отчётливо различимых гностическо-герметических и розенкрейцерско-масонских влияниях. Г. В. Нефедьев замечает по этому поводу: «Гностико-каббалические истоки и свободный теософский гнозис философии Соловьёва, безусловно, сближают его с розенкрейцерством или, по крайней мере, с его мифологией. Поэтому соловьёвское наследие, бесспорно, сыграло роль промежуточного звена и интерпретационного кода в актуализации розенкрейцерства русским символизмом» ^{445}. В то же время необходимо подчеркнуть, что, несмотря на несомненную эзотерическую составляющую, учение Соловьёва не является формообразующим, программным для создания какого-либо реально функционирующего «тайного общества». В эклектической философии Соловьёва розенкрейцеровские, гностические мотивы не носят самодостаточного характера. Их ценность выводится из объективной оппозиционности материалистическим учениям. Заметим в данном контексте, что в «священной войне с атеистическим мракобесием» философ, наряду с конспирологическими гностицизмом и розенкрейцерством, использует «открытия» спиритизма и теософии. Тем не менее, наследие Соловьёва, как мы уже сказали, послужило толчком для возникновения ряда оккультных объединений.

Так, в деятельности «Братства Аргонавтов» принимали участие такие видные философы и поэты начала прошлого века, как А. Белый, Л. Л. Кобылинский (Эллис), С. М. Соловьёв, М. А. Эртель. «Говоря об “Аргонавтах”, следует иметь в виду, что это была свободная ассоциация людей искусства, литературы и науки, не связанная каким-либо уставом и не имеющая чётко обозначенных контуров. А отсюда и непрочность, недолговременность этого объединения» ^{446}.