Повседневная жизнь французов при Наполеоне

«Каждый, казалось, вернулся из Кобленца… Носовые платки и нижние юбки превращались в белые флаги», — вспоминала г-жа де Шатобриан.

Александр принял депутацию от Парижа. Он гарантировал безупречное поведение солдат союзнических армий: любое проявление насилия будет жестоко наказано, за порядком предписано следить Национальной гвардии, войсками будет испрошено лишь необходимое количество продовольствия.

Графиня де Буань рассказывала в своих мемуарах, что косматые, добродушные и голодные казаки позволяли ребятишкам влезать к ним на плечи. Оказалось, что страхи были напрасными и «варвары» вовсе не кровожадны. А ведь перед сдачей города воспитательницы престижного пансиона переодели девочек в мужскую одежду и спрятали их в укромные места!

Продовольствия победителям все же не хватало, и некоторые кварталы были разграблены. Солдаты Семеновского полка свалили наземь статую Наполеона, стоявшую на Вандомской площади. Перед этим царь, посмотрев на статую, сказал: «У меня закружилась бы голова, если бы меня поставили так высоко!..»

Александр не любил Бурбонов, но принимал бонапартистов. Он часто ездил в Мальмезон, где его встречала Жозефина. Царь флиртовал и с ее дочерью Гортензией.

Жозефина простудилась во время прогулки в открытой коляске. Она заболела воспалением легких и гнойной ангиной и умерла 29 мая.

— Эльба! Наполеон! — последнее, что она сказала перед смертью.

Царь присутствовал на ее похоронах вместе с многочисленной свитой.

«Восхищение французов царем было неописуемым, оно проявлялось во всем обществе, но особенно среди франкмасонов», — писал Михайловский [323].

Автор «Марсельезы» Руже де Лилль посвятил царю высокопарные, но дрянные стихи.

Французы были благодарны Александру за то, что он не потребовал выплаты контрибуции и возврата художественных ценностей, вывезенных Наполеоном из разных стран. Царь купил тридцать восемь картин, украшавших Мальмезон. Это обошлось ему в 940 тысяч франков. 

Столичные рестораторы тепло принимали русских генералов и офицеров. Федор Глинка был в совершеннейшем восторге: «Я сейчас был в парижской ресторации и признаюсь, что в первую минуту был изумлен, удивлен и очарован. На воротах большими буквами написано: “Бовилье”. Вход по лестнице ничего не обещал. Я думал, что найду, как в Германии, трактир пространный, светлый, чистый — и более ничего. Вхожу и останавливаюсь, думаю, что не туда зашел; не смею идти далее. Пол лаковый, стены в зеркалах, потолок в люстрах! Везде живопись, резьба и позолота. Я думал, что вошел в какой-нибудь храм вкуса и художеств! Все, что роскошь и мода имеют блестящего, было тут; все, что нега имеет заманчивого, было тут. Дом сей походил более на чертог сибарита, нежели на съестной трактир (Restauratiori). Хозяйка, как некая могущественная повелительница в приятной цветочной рощице, среди множества подле, около и над нею расставленных зеркал, сидела на несколько ступеней возвышенном и ярко раззолоченном стуле, как на троне. Перед нею лежала книга, в которой она записывала приход и расход. В самом деле она в своей ресторации царица. Толпа слуг по одному мановению ее бросается в ту или другую сторону и выполняет все приказания. Нам тотчас накрыли особый стол на троих; явился слуга, подал карту, и должно было выбирать для себя блюда. Я взглянул и остановился. До ста кушаньев представлены тут под такими именами, которых у нас и слыхом не слыхать. Парижские трактирщики поступают в сем случае как опытные знатоки людей: они уверены, что за все то, что незнакомо и чего не знают, всегда дороже платят. Кусок простой говядины, который в каких бы изменениях ни являлся, все называют у нас говядиною, тут, напротив, имеет двадцать наименований. Какой изобретательный ум! Какое дивное просвещение! Я передал карту Б*. Он также ничего не мог понять, потому что, говорил он, у нас в губернских городах мясу, супу и хлебу не дают никаких пышных и разнообразных наименований: эта премудрость свойственна только Парижу. Отчего ж, скажешь ты, мы так затруднялись в выборе блюд? Оттого, что надлежало выбрать непременно те именно, которые тут употребляются в ужине. Попробуй спросить в ужине обеденное блюдо, которое тебе пришлось по вкусу, и тотчас назовут тебя более нежели варваром, более нежели непросвещенным: назовут тебя смешным (ridicule). Тогда ты уже совсем пропал: парижанин скорее согласится быть мошенником, нежели прослыть смешным! Предварительные наставления приятелей наших в Шалоне вывели, однако ж, нас из беды. Мы выбрали кушанья, поели прекрасно, заплатили предорого, получили несколько ласковых приветствий от хозяйки и побежали через улицу в свою квартиру».

Явился Бернадот, втайне мечтавший о короне Франции. В 1812 году Александр намекнул ему, что поддержит честолюбивые стремления бывшего наполеоновского маршала [324]. Но парижане имели на этот счет свое мнение.

«Под окнами дома (в котором остановился кронпринц Шведский), — рассказывает свидетель, — были слышны крики: “Прочь, изменник! Прочь, вероломный!” Но волнение сие не имело никаких последствий и кончилось одним оскорблением, следствием ничтожного мщения».

Наполеон в австрийском мундире

Когда Наполеон в 1807 году вернулся из Тильзита, сенаторы сказали: «Ваша слава слишком велика. Чтобы измерить эту бесконечную высоту, надо стать на расстояние потомства». 

Префект Сены считал, что все это «выше нашего понимания; и нет другого средства выразить все это, кроме молчаливого изумления, налагаемого благоговением».

Семи лет не прошло, как колосс упал с пьедестала. В Фонтенбло Наполеон пытался отравиться, но преодолел кризис. Скоро — казалось бы, удивительный переход! — он уже боится, что его отравят другие.

«После отречения в Фонтенбло, — пишет Ипполит Тэн, — ввиду яростных проклятий, которыми осыпали его в Провансе, в продолжение нескольких дней его нравственное существо, казалось, было подавлено; появились животные инстинкты, страх охватил его, он полагал, что ему несдобровать. Он надел на себя мундир австрийского полковника, фуражку прусского комиссара и шинель русского комиссара и все-таки считал себя недостаточно замаскированным. В гостинице… “он вздрагивает и меняется в лице при малейшем шуме”; комиссары, которые несколько раз входили в его комнату, постоянно застают его в слезах. “Он их утомляет своим беспокойством и нерешительностью”, говорит, что французское правительство хочет его убить по дороге, отказывается от пищи из боязни быть отравленным, думает бежать через окно. В то же время он изливает свою душу и болтает без умолка о своем прошлом, о своем характере, говорит без удержа, неблагопристойно, цинично, как человек, потерявший точку опоры; его мысли точно сорвались с цепи и кучами толкают друг друга подобно беспорядочной шумной толпе; он становится их господином только в конце путешествия, во Фрежюсе, когда он чувствует себя в полной безопасности, только тогда он снова попадает в старую колею, чтобы катиться там в добром согласии под руководительством главенствующей мысли, которая после кратковременной заминки опять обрела свою энергию и свою власть».

Какие испытания для человека, совсем недавно обожествляемого! Прусский комиссар Вальдбург-Трухсесс рассказал о том, как Авиньон встретил Бонапарта. Толпа обступила карету с криками: «Да здравствует король! Да здравствуют союзники! Долой Николя! Долой тирана, прохвоста, оборванца!»

«Имя Николя — одно из оскорбительных прозвищ Наполеона на юге, — поясняет английский комиссар Нил Кемпбелл, который будет присматривать за императором на острове Эльба. — Известно также, что в других местах это прозвище Сатаны, царя преисподней».

В Оргоне — и того страшнее. Там воздвигли виселицу с окровавленным чучелом, на груди которого красовалась надпись: «Такой рано или поздно будет участь тирана».