Война и люди

Кутепов и все, кто был с ним рядом, остаться в живых не могли. Корреспонденты «Известий» почувствовали это уже в тот день, когда уезжали с линии обороны. Они и сами на своем помятом пикапе чудом проскочили линию окружения Могилева. Несомненно, Симонов часто думал об этом дне. Отвечая в беседе на мой вопрос: «Что для него, журналиста, было самым тяжелым в войну?» — он сказал: «Уезжать от людей в критической для них ситуации…»

Корреспонденты «Известий» спешили в Москву с бесценной для той поры информацией. 20 июля в газете появился рассказ о сражении под Могилевом. Я отыскал в архиве тот номер газеты. На пожелтевшей первой странице — большой портрет Сталина (в тот день объявлялось о назначении его Народным комиссаром обороны СССР), а внизу, во всю газетную полосу, снимок — панорама подбитых танков. Симонов в дневнике пишет: «У витрин с газетами стояли толпы народа… Это было вполне объяснимо. В сводках Совинформбюро постоянно сообщалось о подбитых немецких танках, число их перевалило за тысячу. Но впервые люди увидели: танки действительно подбивают».

В том же номере «Известий» на третьей странице с пометкой «Действующая армия» напечатан очерк «Горячий день». Это был первый репортаж Симонова с войны. Его, несомненно, с волнением прочли тогда миллионы людей. Но его скорее всего не прочли, не могли прочесть люди, которым он посвящался. Возможно, как раз 20 июля они умирали под Могилевом в схватке с новой, свежей колонной танков…

Наверное, этого и довольно, чтобы понять, почему Симонов постоянно помнил о Могилеве и людях, которые его защищали, и почему однажды сказал: «Мое поле там…»

Сам Симонов умер не в бою — в больничной постели. Последнее его деловое распоряжение: «Папка с документами о Жукове — с краю на верхней полке». Об этом человеке он готовился написать…

Он много сделал. Очень много для одной человеческой жизни. Прилежно работал (иногда по двенадцать-пятнадцать часов в сутки!), любил работать, умел хорошо организовать работу. Непрерывность труда была стилем и смыслом жизни. И, возможно, самым печальным днем для этого человека был день в июле 1979 года, когда он почувствовал, что не может работать. В тот день на телеграфном бланке, найденном недавно среди бумаг, возможно лишь для себя, Симонов записал: «Я уже ничего не могу доделать. Что сделано, то сделано, что задумано и не додумано, тоже не в моей власти. Я могу только, если потребуется, привести в порядок не приведенное в него».

Крепким здоровьем он не отличался — за жизнь много раз болел воспалением легких. С температурой 39 он полетел на Даманский. Не жаловался. Говорил: «Война приучила». И оттого, что не жаловался, многим казалось, что износа этому человеку не будет. Но сам он почувствовал этот износ. Незадолго до смерти как-то вечером полушутливо стал вдруг считать, сколько же лет ему не по метрике. «Военное время засчитывать надо год за два… Годы сидения над «Живыми и мертвыми» тоже надо удвоить. Этот вот фильм («Шел солдат…») — тоже нелегкая ноша. Словом, мне сейчас — восемьдесят семь». Он улыбнулся, грустно радуясь тому, что жизнь его была плотной, наполненной до краев, и потому ему хотелось считать ее более длинной. А по метрике он не дожил до шестидесяти четырех.

В 1978 году, условившись о беседе для «Комсомолки», я приуныл, узнав, что Константин Михайлович лег в больницу. Но он позвонил с шуткой: «Приезжайте, в больнице тоже можно работать». В больнице же Симонов диктовал ответы на горы писем (за жизнь получил он их многие тысячи и, кажется, не оставил без ответа ни одного). Сразу после больницы он, помню, поехал в Берлин, работал над фильмом, начал новую повесть, собирал документы, наезжая довольно часто в Подольский военный архив. Работал. Вот почему смерть его была для многих ошеломляюще неожиданной. Уже израненный жизнью, он все-таки шел. Шел и упал.

Могилев, через который война прошла «туда и обратно», давно залечил свои раны. О войне напоминают только названия улиц. Есть среди них улица полковника Кутепова, есть теперь еще и улица писателя Симонова. Вблизи большой городской площади улицы скрещиваются.

А на шестом километре шоссе, идущего в Бобруйск, след войны сохранился. Заросший ольхою, шиповником, бузиной и волчьим лыком противотанковый ров упирается в берег Днепра. Тут видишь бетонный дот, траншеи на кручах, окопы, пулеметные гнезда, заросшие бурьяном. И по правую сторону от шоссе — то самое поле, то место, где в сорок первом по немецкой броне хлестали снаряды защитников Могилева.

В память о тех, кто остался навечно у этого поля, уже много лет стоит обелиск. И чуть в стороне, в разрезе зеленых посадок, с военного вездехода сняли и поставили камень. Это память о человеке, чья жизнь была связана крепко с судьбою тех, которые воевали, — с живыми и мертвыми.

1980 г.

Четыре часа в ловушке

А это драматический случай в мирные дни. Но я без колебаний помещаю этот рассказ о ребятах-танкистах вслед за рассказами о людях, переживших войну. Все, кто здесь упомянут, — люди мужественные. Они действовали так же, как полагалось бы действовать на войне.

На место происшествия мы поехали с командиром дивизии…

По следам было видно: танки шли из леска в направлении поросшей деревьями высоты. Открытая, слегка всхолмленная местность. Сплошные пески с редкой травой, чахлыми соснами и полянами вереска. И вот ловушка. Песчаный след по небольшому склону кончается, и на ровном зеленом пространстве мы видим две черные водяные ямы. Они похожи на две полыньи. Одна образована съехавшим под углом танком, другую, чуть дальше, пробили люди в поисках танка. Вокруг лежат наспех срубленные березки, темнеют следы от костров.

Вода в прорубях ледяная. От солнца, возможно, многие сотни лет сохраняла ее торфяная подушка, поросшая приветливой травкой, молодыми сосенками и березами. Человека мягкая корка держит вполне. Неопытный глаз даже не заподозрит под этой твердью глубокое заболоченное озеро.

Четыре с лишним часа плененный болотом танк находился под толщей воды и торфа. Четыре часа люди тут, наверху, прилагали отчаянные усилия, чтобы вызволить четырех танкистов, оказавшихся в западне.

Следует пояснить: современные танки способны двигаться под водой. Но для этого они оборудуются трубой, по которой с поверхности поступает воздух.

На полигоне, где проводились стрельбы из танков по целям, я встретился с майором Владиславом Андреевым, руководившим спасением экипажа, а в конце дня увиделся и с ребятами, на долю которых выпало тяжелейшее испытание: командир танка Юрий Дружинин, заряжающий Алексей Феофилактов, механик-водитель Сергей Кузякин, наводчик Леонид Пургин. Вместе с ними я забрался в танк, стараясь воскресить подробности благополучно разрешившейся драмы.

Атака началась в 14 часов ровно. Двадцать танков из леска устремились в направлении высоты. В 14 часов 06 минут командир роты капитан Деревягин потерял из поля зрения танк с номером 324.

— Двадцать четвертый!.. Двадцать четвертый!..

Двадцать четвертый не отвечал. Командир развернул танк и через три-четыре минуты увидел зловещую «прорубь». Еще пять минут, и уже все танки по команде Андреева собрались у болота.

Надежда — «может быть, неглубоко» — сразу рассеялась: металлический щуп не достиг дна. Две антенны, соединенные вместе, показали глубину около семи метров. Вдобавок ко всему вода оказалась «слоеной». Метровый пласт торфа, вода, опять горизонт торфа и снова вода, холодная, как подо льдом.

Обнаружить машину оказалось делом нелегким. Березовые жерди едва достигали мягкого дна, не встречая препятствия. Неясно было, как далеко по склону в воде танк скатился…

Секундная стрелка на часах у майора равнодушно бежала по кругу. Что там с людьми? «Никогда в жизни я не был в столь отчаянном положении. Дорого было даже мгновение. Но шли минуты, а мы, несмотря на усилия, даже и не нащупали танка».

Наконец антенна уперлась во что-то твердое. В четыре десятка рук лихорадочно стали прорубать над этим местом «окно». Более сложным оказалось проделать ход к танку во втором торфяном горизонте — вода превращалась в грязное месиво. Но вот прошли второй слой. Теперь в колодец надо было нырять. Первым, обвязавшись веревкой, спустился в жижу старшина Владимир Борисенко. Вынырнув, он покачал головой: танка не обнаружил. Сержант Владимир Базылев, нырнувший вторым, был поднят наверх почти без сознания…