Война и люди

«Мансур…»

Нагнулся. Жив. Умоляет:

«Мансур, пристрели. А не можешь — брось. Я бы бросил».

Э, думаю, ты бы бросил, а я не брошу. Как это я жить буду, если брошу. Дотащил, сдал санитарам. Мысль работала так: я не бросил и меня не бросят.

– Приходилось порой, следуя этому правилу, рисковать жизнью?

— На войне это обычное дело. Оттого-то люди так прикипают друг к другу. Ничего нет крепче привязанности, рожденной сознанием: спас мне жизнь.

Под Сталинградом в полосе нашей 293-й стрелковой дивизии действовала 69-я танковая бригада. Загорелся танк, за которым наша рота следовала в атаке. Мне показалось, сама броня в нем горит, словно была не стальная, а деревянная. Водитель выскочил, как факел, катается по земле, сбивает пламя:

«Спасите полковника!»

Но каждый старается обогнуть танк: он вот-вот взорвется. Хочется и мне проскочить мимо, кто упрекнет — в наступленье идем. Но что-то меня останавливает. «Танк взрывается через две-три минуты, как загорится. Не теряй времени!»

Броня скользкая, шипит под мокрыми варежками. Ни скоб, ни выступов. Из люка пахнуло в лицо горячим дымом. И чувствую, в рукав шинели вцепились руки. Никогда еще таким тяжелым не казалось мне человеческое тело… Свалились мы с полковником на милую землю. У него обе ноги перебиты. Закопченный, возбужденный. Тащу его по снегу подальше от танка. Взрыв. Башня поднялась метров на пять, кувыркнулась, как кепка, в воздухе. Железки с неба посыпались. Полковник меня обнял:

«Сынок, не забуду!» Фамилию записал. Пистолет дал на память. Тут санитары появились. А я побежал своих догонять…

Через три десятка лет маршал бронетанковых войск Олег Александрович Лосик, в те дни воевавший под Сталинградом, поможет мне установить личность полковника (оказалось – подполковника). Им был батальонный комиссар 69-й танковой бригады Г. В. Прованов. Потом окончательно выяснилось: Г. В. Прованова считают сгоревшим в танке. Ему посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Полагаю, танкисты, наскоро осмотрев после боя взорвавшийся танк, пришли к выводу: комиссар погиб. Что произошло там в степи? Накрыло ли раненого вместе с санитарами артобстрелом или что-то еще случилось? Война многое навечно похоронила. Но я этот день помню – не рядовой эпизод в жизни. Однополчанин Иван Евстигнеев до сих пор пишет мне из Башкирии, тоже вспоминает и все горюет, что не дождался я награды тогда. Признаюсь, я и сам тогда о награде думал – молодость! А сейчас даже вспомнить о мысли той стыдно. Самая большая награда для человека – остаться после той страшной войны живым. Я часто думаю: почему остался? Наверное, везение. Наверное, голову не терял во время опасных моментов. В Бога я не верю, но берегла, наверное, и какая-то высшая справедливость: за добро судьба платит тебе добром.

– Мансур Гизатулович, расскажите: как в окопах приняли знаменитый приказ № 227?

— Это был суровый приказ. Он появился, когда отступление докатилось до Волги. И был он сильным отрезвляющим средством — «Ни шагу назад!» Приказ был прочитан во всех подразделениях. Слушали его молча. И мысленно одобряли.

Приказ остановил людей. Появилась уверенность в соседях справа и слева – не отступят. Все как-то сразу стабилизировалось и окрепло. Хотя и непросто было сознавать: сзади тебя – заградительный отряд.

– И как действовали эти отряды?

— Я не знаю случая, когда бы в отступающих стреляли. Под «новую метелку» в первые недели после Приказа попали виноватые, а кто-то и не очень виноватый. Меня, помню, командировали из роты наблюдать расстрел семнадцати человек «за трусость и паникерство». Я обязан был рассказать своим об увиденном.

Видел позже и заградительный отряд при обстоятельствах весьма драматических. В районе высот Пять Курганов прижали нас немцы так, что драпали мы, побросав шинели, в одних гимнастерках. И вдруг наши танки, а за ними лыжники на веревках — заградительный отряд. Ну, думаю, вот она, смерть! Подходит ко мне молодой капитан-эстонец. «Возьми, — говорит, — шинель с убитого, простудишься…»

Потом заградительный отряд влился в наш полк. И вообще отряды исчезли. Стали не нужны. Мы, конечно, случалось, и отступали, но только по крайней необходимости — научились уже наступать.

А с командиром бывшего заградотряда Яном Яновичем Тухкруком мы подружились. И даже – бывают же чудеса! – разыскали друг друга после войны. Я был у него в Таллине. Вспомнили, конечно, этот эпизод возле Пяти Курганов, вспомнили Приказ. Он принес строгость, необходимую дисциплину. Это была важная веха войны.

– Что для вас на войне было самым трудным? — Примириться с близостью смерти. И сам труд, изнурительный, каждодневный. Сколько земли перекопано! Остановились — сразу роешь. Кто ленился — погибал. Я не ленился. Долгое время вместе с минометной трубой и лопатой таскал саперную кирку. Тяжелая штука, зато надежная — любую мерзлоту одолеешь.

– А чего вы лично боялись больше всего? — Смерти, особенно глупой, нелепой смерти. Боялся раны в живот. Плена.

– Что труднее всего прощалось на фронте? — Неточность, необязательность, предательство, ложь, халатность, расхлябанность. За все ведь платить приходилось жизнью. Наткнулся однажды на прикрытый парашютом капонир для машины. В нем раненые. Прижались друг к другу, мерзнут. Разыскал санитара. Привел его к яме. «Всех, всех вывезем через пару часов». Морда его не понравилась, подумал: обманет. Утром сделал крюк — заглянуть в капонир. Поднял полотно: лежат замерзшие все до единого — двадцать два человека… На войне не всегда отыщешь виновного — все движется, перемещается. Но как мне хотелось встретить тогда санитара! Впрочем, он мог ведь тоже погибнуть…

– Мансур Гизатулович, в войне, о которой мы говорим, проявился массовый героизм народа. И все-таки не все подряд были героями. Приходилось, наверное, видеть и трусость?

— Василий Михайлович, смерти боятся все. Все! Я могу это утверждать, имею право, потому что видел и смелых, и несмелых, стойких и нестойких. Но один умеет взять себя в руки, а другой — нет. Я в трусливых себя не числю, а был случай — даже обмочился от страха. Но я преодолел себя. И никто моей слабости не заметил. А другие паниковали, бежали. Были и дезертиры, трибуналом судили «самострелов». И в атаку боялись подняться. Все было. Но в массе больше было всетаки смелых людей, людей с высоким чувством самодисциплины. Тон они задавали. А среди смелых и трусоватый подтягивался. А гибли трусливые чаще, чем смелые.

Для меня человеком беспредельной смелости, боевой выдержки и хладнокровия был наш командир полка Билаонов Павел Семенович. Когда я раненый вернулся с войны, я много о нем рассказывал горнякам. Слушали внимательно и всегда спрашивали: а он Герой Советского Союза? Я говорил: да. Хотя у Павла Семеновича такого звания не было. Но я был уверен: будет. И действительно, войну он закончил Героем Советского Союза…

– А теперь давайте вспомним истинно героический поступок.

— Ну вот оценивайте сами. На Курской дуге потери были очень большими. Каждую ночь в роты прибывало пополнение. И вот однажды утром обнаруживаем: солдаты из маршевых рот, не видавшие близко войны, совершенно подавлены. Взошедшее солнце осветило лежащие, как снопы, трупы, горы искореженного металла. Упадешь духом при виде такого. Что делать? Предстоят наступательные бои. Как подымать батальоны в атаку? Наш комбат Гридасов Федор Васильевич приказывает:

«Подать коня!»

Конь у комбата был всегда наготове. Но зачем сейчас? И вот верхом на разгоряченном коне вылетает комбат на нейтральную полосу – и галопом с фланга на фланг – на виду у нас и у немцев. Ширина нейтральной полосы – четыреста метров. Что началось! Сколько заработало пулеметов! Мы видели трассы пуль. А всадник мчался, как заколдованный. Вот уже воистину смелого пуля боится – проскакал невредимым. И достиг того, чего хотел. Сотни людей, следившие за скачкой с тревогой и восхищением, очнулись, стряхнули страх… В наступлении у Прохоровки мы вышли на рубежи, которые занимали наши передовые части 6 июля. Смелость города берет!