Трагедия русского Гамлета

Полицмейстер Кашинцев [224] едва не открыл заговора вовремя. В одном из первых оружейных магазинов Петербурга куплено было офицерами в один день девять пар пистолетов. Это обратило на себя внимание хозяина магазина; он дал знать полицмейстеру, который поставил в магазине переодетого полицейского чиновника, чтобы арестовать первого, кто бы еще пришел покупать пистолеты. Случилось, однако, что никто более не приходил.

В последний день своей жизни [225] император был весел и здоров. Около полудня 11 марта я сам еще встретил его, в сопровождены графа Строганова, [226] на парадной лестнице Михайловского замка у статуи Клеопатры. Он несколько минут ласково разговаривал со мной. За несколько дней перед этим с ним случился судорожный припадок, который несколько скривил ему рот. Он сам шутил над этим, подошел к зеркалу и сказал: «J’ai beau me regarder dans le miroir: ma bouche reste touijours de travers».

Вечером с лейб-медиком Гриве он также был очень ласков и разговорчив; [227] радовался, что ему более не надо принимать лекарства, и спрашивал, чем страдает граф Ливен, который с некоторого времени был болен. Гриве доложил о его болезни. Государь, который в ней несколько сомневался, весьма пристально смотрел на доктора во время этого доклада и потом спросил его: «Еп conscience, dites-moi: est се qu’il est vraiment malade?» Гриве повторил свои уверения, и государь отвернулся от него с некоторым неудовольствием.

Как мало Павел подозревал в этот вечер какую-либо опасность, видно также из следующего. Знаменитый декоратор Гонзага в одном из последних балетов, представленных в Эрмитаже, поставил превосходную архитектурную декорацию, которая так понравилась государю, что ему пришла мысль выполнить ее во всей точности из камня в Летнем саду. Я находился у обер-гофмаршала в то самое время, когда его позвали к государю для получения приказаний по этому предмету. Несколько архитекторов были немедленно потребованы, и с крайнею поспешностью они составили проект, исполнение которого должно было обойтись в 80 000 рублей. Павел его утвердил, и эта издержка была последним проявлением его расточительности.

Вечером он ужинал с аппетитом. После стола он почувствовал легкое нездоровье, которое, однако, не помешало ему написать две записки к князю Зубову в кадетский корпус с приказанием еще в тот же вечер представить ему оттуда новых пажей. Это было исполнено, и он пошел спать.

Генерал Клингер, [228] известный писатель, был в то время директором кадетского корпуса. Князь Зубов просидел у него весь вечер, по-видимому, весьма спокойно и болтал обо всем с полной непринужденностью. В 10 часов принесли первую записку от государя. «Скорей! СкорейI» — сказал Зубов, улыбаясь, и отправил пажей, поручив в своем ответе государю генерала Клингера его благосклонности. В 11 часов принесена была вторая записка, написанная в самых милостивых выражениях: государь с благосклонностью упоминал в ней о Клингере и спрашивал, что делает Дибич [229] в кадетском корпусе. «Ничего хорошего и ничего дурного, — отвечал Зубов. — Для хорошего ему недостает знания русского языка, а для дурного — власти».

Поговорив несколько времени об этой переписке, Зубов удалился в 12 часов.

Не менее спокойным казался граф Пален. Камергер Толстой, [230] который заезжал к нему в 8 часов, нашел его ходившим по комнате взад и вперед и посвистывавшим. Сорок заговорщиков ужинали в этот вечер у генерала Талызина. После 11 часов граф Пален сел в извозчичьи сани, в сопровождении двух полицейских чиновников, итальянского авантюриста Морелли [231] и некоего Тирана, [232] молодого человека, жившего без дела, некогда бывшего офицером в войсках принца Конде и вышедшего в отставку, потому что должен был быть переведен в один из сибирских гарнизонов. После революции его имя дало повод к шутке более остроумной, чем справедливой: будто в России отныне остался один только тиран.

Князь Зубов уже ожидал графа в условленном месте. Гвардейские полки были собраны; шефы и большинство офицеров были расположены в пользу заговора; из нижних же чинов ни один не знал о предприятии, которому должен был содействовать. Поэтому офицеры получили наставление, во время марша к Михайловскому замку, смешаться с солдатами и их подготовить. Я слышал от одного офицера, что настроение его людей не было самое удовлетворительное. Они шли безмолвно; он говорил им много и долго; никто не отвечал. Это мрачное молчание начало его беспокоить. Он наконец спросил: «Слышите?» Старый гренадер сухо ответил: «Слышу», но никто другой не подал знака одобрения.

Другие отряды требовали, чтобы граф Пален стал во главе их. Когда им сказали, что они найдут его на площади перед дворцом, они ответили: «Извольте» — и двинулись вперед. Казармы гвардейского полка великого князя Александра Павловича [233] были самые отдаленные; тем не менее он прибыл первым на площадь, а полк императора [234] — последним, хотя его казармы были ближе всех, на Миллионной. Третий батальон (полка) великого князя был в карауле во дворце, как я это слышал от самого командовавшего караулом офицера; поэтому великий князь и воскликнул потом с горестью: «Все взвалят на меня!» Батальон Милорадовича, [235] который граф Пален хотел главным образом употребить в дело, пришел слишком поздно потому будто, что ему далеко было идти и что часы шли различно. Собственно говоря, Пален мог рассчитывать только на 200 человек из батальона Талызина, и с ними-то он исполнил переворот. Их усердие, как говорят, зашло так далеко, что они хотели стрелять в окна государя. [236]

Кроме обыкновенного караула, во дворце стояло еще во всякое время в особой зале до 30 человек из полка императора. На них полагался наиболее Павел, но и они или были завлечены, или потеряли голову. Несколько человек были поспешно сняты при словах срунд кругом», старый часовой сходил без всяких формальностей, а новый вступал на его место. Пароль в этот вечер был: «Граф Пален». [237]

Когда все заговорщики собрались на площади, они еще начали между собой рассуждать, следует ли убить императора или только принудить его к подписанию акта отречения от престола. «Что тут толковать! — вскричал граф Пален. — Чтобы сделать яичницу, нужно сперва разбить яйца!» Как ни сурово звучали эти слова, как ни бесчувственна была подобная острота в эту минуту, но Пален был прав в том отношении, что необходимо было или совершенно покончить это дело, или совершенно от него отказаться, ибо, если бы государь был только арестован, неминуемо вспыхнула бы кровопролитная междоусобная война. [238]

Может статься, что это последнее совещание заговорщиков происходило еще раньше, потому что, по рассказу генерала Бенигсена, они условились с графом, что он будет их ожидать у малых ворот, [239] под которыми была лестница, приводившая к комнатам императора. Они его там не нашли, потому что он был занят войсками. Это породило недоверие к нему; но уж нечего было мешкать. Флигель-адъютант Аргамаков вызвался их провести. Этот грубый человек, Яшвиль и Николай Зубов были очень пьяны. Они взошли по маленькой лестнице, [240] перед которой стоял один только часовой, не оказавший никакого сопротивления.