Сначала я был маленьким

К Островскому у Василия Васильевича было особое отношение. Я помню, как мы работали над "Последней жертвой". Он страстно любил этот спектакль, своего Флора Федуловича Прибыткова. И тогда тоже искал что-то очень сложное, неблагополучное, неудовлетворенное в судьбе своего богатого, устойчивого героя. В душе этого московского воротилы, каким его рисовал Меркурьев, шла напряженная внутренняя работа, борьба с самим собой, и за всем внешним блеском и лоском благополучия явственно проглядывало его одиночество, какая-то детская незащищенность, ранимость. И снова повторю: в этом был не только его герой, в этом был он сам, это тема не только еще одного образа - это тема его личности, судьбы. В самых трагических местах своей роли я видела его глаза, глаза человека, понимающего горе другого, чуткого, участливого. "Только бы помочь! Только бы не разрушить! Только бы спасти!" - говорили, молили эти глаза. Мне, актрисе, в этом спектакле казалось, что мой партнер существует только для меня. Он настолько ощущал каждое движение моей души, мою мысль, что как бы растворялся во мне.

Критика не сумела или не захотела понять всю сложность задачи, которую Меркурьев поставил перед собой в образе Прибыткова и которую и решил так тонко, так по-своему, как это было присуще только ему одному. Писали об этом сухо, скупо, через запятую. Он не мог скрыть своего огорчения. Не потому, мне думается, что его не похвалили, а оттого, что не захотели, не сумели понять.

Но как бы ни огорчался Меркурьев этим непониманием, как бы ни подсмеивались некоторые, что вот-де он и Отелло хочет сыграть, он упрямо стремился к тому, чтобы сказать людям свое очень откровенное слово о жизни, о смерти, об одиночестве, о том, как это нелегко - быть на земле человеком.

Как хорошо, что все это понял, услышал этот немой крик души Игорь Олегович Горбачев. Он прямо-таки подарил Меркурьеву возможность такую мечту осуществить, поручив роль Бурцева, боевого медицинского генерала, руководителя института в спектакле Д. Храбровицкого "Пока бьется сердце".

С появлением Меркурьева казалось, что на сцену вылетал гигант, снаряд бронебойной силы, вихрь - вся мощь, вся энергия этого человека были направлены на то, чтобы во имя дела, во имя науки, во имя справедливости ринуться в любое сражение, сокрушить всех и вся, кто мешает осуществлению его благородных идей.

Финальную сцену разговора умирающего Бурцева со своим любимым учеником, другом, соратником - хирургом Крымовым - забыть невозможно. "Сколько же мы с тобой спасли! Дивизию можно собрать! Крымов! Дивизию целую! Не-ет. Хорошо..." - какие непередаваемые оттенки звучали в его голосе. Он говорил как человек, умудренный огромным опытом, прошедший страшное горнило. Он умирал спокойно, без страха, с сознанием того, что, подарив жизнь другим людям, он выполнил свой долг до конца. И перед этим отступало все: и одиночество, и неустроенность личной судьбы, и какие-то ошибки, сомнения, неудачи в той, уже ушедшей жизни.

Это был один из последних шагов Меркурьева к его великому несыгранному Рембрандту.

Он всегда радовался жизни и искусству, был оптимистичным, добрым и открытым, а потому и понятным и близким всем. Существовал только один человек на свете, к которому он был беспощаден - актер Меркурьев. "Человек любой профессии стремится к высокому качеству своей работы,- говорил он.Но признаюсь откровенно, я бываю доволен собственной работой только тогда, когда состав фильма или спектакля силен в целом, когда создается так называемый творческий ансамбль. Я радуюсь, если коллега, товарищ работает лучше меня".

В трагедии Юлии Тугиной мне казалось самым главным не то, что у нее отняли деньги. Не призрак нищеты повергает ее в душевные страдания, а потеря веры в человека. С этим для нее уходило все. И это мое соображение нравилось Василию Васильевичу, было близко ему и понятно, и мы очень часто думали и с волнением говорили об этом друг с другом не только в процессе работы над спектаклем, а просто так, в жизни. Потому что по нашему с ним убеждению истина заключалась в том, что на вере в высокое, на верности ему держится весь мир, все человеческие отношения и в жизни и в искусстве.

Вопрос "во имя чего?" всегда был с ним и в искусстве, и в жизни. Во имя чего приходит в мир человек? Во имя чего призван он жить, трудиться, терпеть лишения и невзгоды, терять и обретать, познавая счастье, дружбу, предательство, бороться и погибать? Во имя чего выбирает себе человек предназначение на земле и служит ему? Что важнее, что нужнее в наш бурный нейтронный век - великая гармония добра и красоты или всесильная алгебра рассудочности и комфорта? Ответы на эти мучительные вопросы он искал в каждой из своих работ, он утверждал его своим подвижничеством в искусстве. Он был глубоко убежден, что театр нужен, необходим всем, что настоящее искусство способно пробудить "душу живу" всегда и везде.

Есть актеры, которые, как и большие поэты, "не гибнут, а гаснут, как звезды", а свет еще долго-долго видят их потомки и по нему определяют свой курс. Есть что-то пророческое в том, что о Рембрандте, в последний раз прожитом Меркурьевым на той незабвенной полночной сцене, говорится в финале спектакля:

"Не верьте, люди. Рембрандт не умер.

Не умирает истинный талант

Пусть надорвался он, но злу не внемля,

Он на плечах широких, как Атлант,

Намного выше поднял нашу землю!"

* * *

И еще один свидетель последних лет жизни и творчества моих родителей:

Зинаида Васильевна Савкова

Много лет я знала Василия Васильевича Меркурьева не только как зритель, плененный его искусством, но и как сотоварищ по совместной работе в Театральном институте, где он, профессор, обучал будущих актеров, а я на его курсах преподавала сценическую речь.

Еще свежи в памяти встречи с артистом, особенно в дни, когда Академический театр драмы имени А. С. Пуш кина готовил к постановке пьесу Д. Кедрина "Рем брандт". В ней Меркурьев должен был играть заглавную роль, а я осуществляла режиссерскую работу над словесным действием в стихотворной пьесе, была редактором ее сценического варианта.

Сыграв много ролей в основном в пьесах, написанных прозой, Василий Васильевич вдумчиво, трепетно приступил к созданию сложного образа Рембрандта в пьесе, написанной стихами. Он изучал литературу о жизни и творчестве великого художника, постигал тайны его живописи, проникал в его сложный внутренний мир, характер взаимоотношений с окружающими людьми и т.д.

С предельной тщательностью работал над словом. Его волновала проблема: как, не теряя естественности звучания речи, сохранять форму стиха, как овладеть особым видом словесного взаимодействия стиходействием, когда слово, вплетенное в ткань стиха, вызывает иное самочувствие, иную взволнованность, особый характер событий, мироощущения, сверхзадачи. И, как старательный ученик, Меркурьев вновь изучал законы звучащего слова в стихотворной пьесе, овладевал искусством паузировки, наполняя стиховые паузы глубоким подтекстом, вырабатывал в себе "внутренний метроном", позволяющий органично жить в ритме стиха, не теряя ритмического чувства ни в процессе речевого взаимодействия, ни в зонах молчания.

Уверовав в полезность рекомендованного приема, артист настойчиво учился говорить в заданном стихотворном размере пьесы Д. Кедрина, написанной пятистопным ямбом. В дни репетиций он пытался вообще разговаривать ямбичной стопой. Однажды он так обратился к нам:

Пора уже идти в театр, друзья,

Лишь час до репетиции остался.

Попробовать хочу сегодня я,

Как в первом акте мне финал удался.

А в другой раз, возвращаясь после удачно прошедшей репетиции, мы услышали опять рифмованные строчки:

Заговорил стихами я во сне,

Чтоб форма не мешала мне творить.

Прием понятен стал и дорог мне:

Он позволяет органично жить.

Когда я в ритме двигаюсь, молчу,

Тогда живу свободно, как хочу.

И всю дорогу мы втроем (Ирина Всеволодовна, Василий Васильевич и я) весело занимались стихоплетством, погружая себя в знакомые уже и ставшие близкими "волны ритма" кедринской пьесы.